Марсель Байер - Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

Воскресный утренний дождь превращает заоконные виды Будапешта в кашу. Картинки размываются и окрашиваются в цвет пузырящегося асфальта. Я вздрагиваю — из радио внезапно раздается: «…и звонили все колокола». Водитель оборачивается ко мне и кивает. «В день, когда умер Конни Крамер и звонили все колокола, в день, когда умер Конни Крамер и плакали все друзья. То был печальный день…» Я понимаю: он включил немецкую песню специально для меня.

Машина принадлежит отелю, счетчик выключен. Когда мы подъезжаем к вокзалу Келети пу, радость от того, что обо мне заботятся, переходит в эйфорию. Никогда не назову Келети пу Восточным вокзалом. В 1989 году, когда я в последний раз был здесь, я стоял на платформе Келети пу. С Келети пу начинались и тут же заканчивались отпуска, проведенные в Будапеште. Келети пу был исходным и конечным пунктом пеших путешествий в Болгарию; для меня этот вокзал почти такой же родной, как дрезденская площадь Нойштедтер.

На прощание мы с водителем обмениваемся рукопожатием. Время у меня есть, а в сумке через плечо нет ничего, кроме полулитровой бутылки воды, томика Иштвана Эркеня, записной книжки, которую я никогда не достаю, но всегда ношу с собой, синей папки с рукописью «Происшествия в Петербурге», кошелька и паспорта. Поднявшись по ступенькам главного входа, я оборачиваюсь и шепчу: «Я еду в Вену». Как будто пришло время прощаться навсегда. «Я еду в Вену». С крыши соседнего дома мне машет синий надувной человечек компании «Мишлен», среди припаркованных машин, больше половины из которых немецкие, стоит «трабант» — тоже синий. Положив руку на сумку, я внимательно оглядываюсь, но не вижу поблизости ни одного нищего. Никому от меня ничего не нужно. Нет даже пьяных, плетущихся нетвердой походкой. Когда в мае 1979-го, нагруженный малоформатными книжечками издательства «Фишер» из лавки на улице Ваци и полноформатными книжками из гэдээровского культурного центра, я впервые отправлялся с этого вокзала, я мечтал стать писателем и поехать в Вену. Двадцать пять лет назад это значило не то, что сегодня. Можно выразиться и по-другому: двадцать пять лет назад это еще что-то значило.

На графике движения поездов Вена не обозначена. Зато есть Дортмунд, который вчера всухую проиграл Леверкузену: три — ноль в пользу хозяев. Сегодня «Бремен» должен высадить «Бохум», иначе не видать им кубка УЕФА. Я не хочу об этом думать и потому не покупаю газету. Тон железнодорожного путешествия задается в первые пятнадцать минут. А может, и меньше.

Поезд на Дортмунд через Вену уже стоит на путях. У меня билет без места. Я придирчиво осматриваю вагоны, сначала снаружи, потом изнутри. Когда я наконец нахожу двухэтажный вагон, большинство мест уже занято. У свободных сидений либо нет окна, либо на подушке блестит свежее яичное пятно, либо они находятся рядом с курилкой. Если что-то до сих пор не занято, на то всегда есть причина. Я возвращаюсь к месту, возле которого громко шумит батарея. Поезд постепенно заполняется. Есть люди, к которым охотно подсаживаются, — я не из их числа. Несмотря на то, что я это заметил уже давно, все равно каждый раз, когда кто-нибудь, помешкав секунду, все-таки проходит мимо, я чувствую себя уязвленным. И в то же время вздыхаю с облегчением.

Я удивляюсь, как бесшумно мы поехали. На самом деле это не мы, а поезд Будапешт — Москва. А может, они только формируют состав? За окнами никого не видно.

Я достаю скоросшиватель с рассказом «Происшествие в Петербурге», кладу мобильник в нагрудный карман, где уже лежит ручка, и беру в руки «Рассказы-минутки». Они лежали у меня на коленях в самолете, а потом на прикроватной тумбочке в отеле. Придерживая темно-красную закладку-тесемочку, открываю книгу на восемнадцатой странице и ровно в 9:35, когда поезд трогается, начинаю читать рассказ под названием «Петля».

Несмотря на то что при отправлении мне все время кажется, будто я забыл чемодан на платформе, и приходится преодолевать кратковременный приступ паники, я люблю путешествовать поездом. У меня такое ощущение, что в поезде я успеваю гораздо больше, чем дома. Это как в аэропорту: можно идти по полу, а можно ехать на движущейся дорожке, ускоряющей движение примерно в два раза. Ты не только читаешь и пишешь, но еще и перемещаешься в пространстве — получается, что результативность втрое превышает дневную норму. Итак, я приступаю к чтению, но голос совести меня тут же останавливает: нужно пролистать «Происшествие в Петербурге» и подумать, что через три часа сказать Петре.

Рядом со мной через проход сидит французская семья. Родители улыбаются, мы киваем друг другу, детей просят сказать «бонжур», чего не делает ни мальчик (кудри), ни девочка (прямые волосы).

За окном зеленый пейзаж, желтые контейнеры компании «Гертнер», стены из семи узких бетонных блоков. «Практикер», «Ниссан», в следующее воскресенье венгры уже будут в Евросоюзе, «ОБИ», Дунай, плоские берега, огромные новостройки, «Хьюлетт-Паккард», обсерватории на крышах, как цирковые купола, — конечно, это только кажется. Хрущевки, опять зелень, маленькие домики. Симпатия к молодой семье, которая раскладывает по четырем сиденьям плюшевые игрушки, комиксы и книгу Джеймса Эллроя и отправляется в вагон-ресторан, как раз когда мы останавливаемся на вокзале Будапешт-Келенфельд. Потом «Шелл», «Хонда», «Плюс», «Кайзерс», рекламные плакаты вдоль дороги. Дома на противоположной стороне вросли в зелень. Погода идеальна для путешествий, «ИКЕА», «Стелла Артуа», «БауМакс».

Я возвращаю закладку на место, захлопываю «Рассказы-минутки» и открываю синюю папку. Понятия не имею, что сказать Петре. Я в пути ровно шестнадцать минут. «Шестнадцать». Кто так настойчиво произнес «шестнадцать»? У меня в голове раздается «шестнадцать» (почему-то с иностранным акцентом), «шестнадцать» и «звонили все колокола».

Читаю свой рассказ, это — работа. Конец воскресенью, свободе и суверенитету. Манера письма подчеркнуто нехудожественная, как будто мне пришлось воспроизводить протокол, который никогда не был составлен.

«Санкт-Петербург, первое декабря 2000 года. Я приехал, чтобы вместе с переводчицей Адой Березиной участвовать в презентации русского перевода „Тридцати трех мгновений счастья“ в Гете-институте и в университете. Сбылась моя мечта, потому что, как я часто без ложной скромности заявлял в те дни, книга вернулась в свой город, вернулась к родному языку большинства персонажей. Я жил в гостинице „Тургенев“ на улочке, отходящей от начала Невского, недалеко от Мойки. В тот день я менял деньги в обменнике, который находился в подвале жилого дома наискосок от гостиницы, — поэтому у меня с собой был паспорт. С маленьким рюкзаком на плече, а также с паспортом и кошельком во внутреннем кармане пиджака я гулял вдоль Невы, глядел на плывущие льдины и вспоминал Вену…