Марсель Байер - Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

Мать в первые же недели адаптационного срока поняла, что положить конец детским страданиям сможет только светло-зеленая бумажка — гостевая виза. Она написала заявление, в котором просила выдать ей и четырем ее дочерям десятидневную визу на рождественские каникулы, и отнесла его на Йебенштрассе, за вокзалом Цоо. В начале декабря пришло невероятное известие: нам дали визу! Больше никаких препятствий: можно было просто сесть на городскую электричку, проехать несколько километров до вокзала Фридрихштрассе и пересечь границу. Мы не могли дождаться наступления зимних каникул и строили планы, как накануне обратного отъезда поменяемся местами с нашей подругой из Адлерсхофа: пограничники ничего не заметят, ведь на детских пропусках нет фотографий. Адрианна вместо меня пройдет по лабиринту «дворца слез», поживет среди моих сестер, которых знает с детства, спокойно посмотрит Запад, а через несколько недель, когда вся семья снова поедет в Восточный Берлин, вернется к родителям и в школу. А я уеду обратно. Было бы здорово! Больше всего на свете мне хотелось притвориться этой подругой и вновь пожить прежней жизнью: посидеть за знакомой партой, побродить по одичалому бабушкиному саду, встретиться с дорогими сердцу людьми…

Но вышло иначе. Вечером накануне отъезда мы собрали свои ранцы. Каждой семье полагалось два солдатских ранца из мешковины цвета хаки, обшитые шкурой. Различался только цвет этой шкуры — на одном была коричневая, а на другом пестрая. Рано утром нас разбудил громкий шум: мать металась по комнате и переворачивала все вверх дном. Не услышать было невозможно — мы все жили в одной комнате площадью восемнадцать квадратных метров, где умещались три двухъярусные кровати, стол, четыре стула и шкаф. Это была крошечная квартирка в новом блочном доме, построенном из собранных в пятидесятые годы обломков. Вторую комнату занимала русская семья из трех человек. Мать сильно нервничала. Она что-то искала, то и дело сдергивала одеяла, распахивала дверцы шкафа, рылась в одежде, хватала книги, листала их и роняла на пол. В отчаянии мать опустилась на колени и стала шарить под кроватями, но выгребла оттуда только башмаки, пыль и пустую пачку от сигарет. В ответ на вопрос, что случилось, она крикнула, чтобы мы немедленно принимались за поиски — пропала виза. Мы не подозревали в краже ни русскую семью, ни управляющих лагеря, у которых были ключи от всех квартир, хотя над кроватями и висели плакаты с предупреждением, что надо держать рот на замке — среди жителей лагеря могут быть доносчики. Ребенком я не придавала им особого значения, к тому же я и без того знала, что никому из окружения нельзя доверять. Мы тут же соскочили с кроватей и принялись ползать по полу, переворачивать полосатые матрасы и перетряхивать постельное белье в бело-синюю клеточку. Мы искали на общей кухне и в школьных портфелях… Посмотрели даже в чемодане под кроватью и в другом, на шкафу. Листочка формата А5 нигде не было. Квартира была небольшая, и вещей у нас было не очень много, но визу мы так и не нашли. Мать просто куда-то «замылила» (именно так мы это называли) наш самый ценный документ. Видно, не получится проехать несколько километров на восток и провести рождественские каникулы по ту сторону Стены. Или все-таки получится?

Аккуратности матери, конечно, не хватало, зато силы воли ей было не занимать. Она приложила все усилия, чтобы из единственной телефонной будки на территории лагеря дозвониться до Министерства внутренних дел и других инстанций и узнать, какие у нас есть варианты. Как выяснилось, вариант был один: прямо на границе, на вокзале Фридрихштрассе, подать заявление на однодневную визу. Всего один день?! А как же второй, третий — все рождественские каникулы? Так ведь подавать на визу можно как угодно часто — хоть каждый день. Что мы и сделали. Утром двадцать третьего декабря 1978 года выехали из Мариенфельде, прибыли на вокзал Фридрихштрассе, получили однодневную визу, больше часа ехали в юго-восточном направлении на городской электричке, пересели на трамвай, наконец, добрались до Рансдорфа на Мюггельском озере, где жила бабушка, а ближе к полуночи отправились обратно. Плач и прощание во «дворце слез», страх того, что план сорвется, лабиринт — и вот мы на Западе. Тут же снова встаем в очередь, опять чиновники, зеркала, проверки — и новая виза. Часа через два мы наконец вышли из вокзала с восточной стороны, сели на городскую электричку, примерно в три приехали в Рансдорф и в изнеможении рухнули на постели.

В сочельник мы проснулись около двенадцати, весь день готовили, играли и болтали, а вечером зажгли свечи, спели рождественские песни, поели, полакомились сладким и, вместо того чтобы пойти спать, надели ветровки и поехали к границе. В полночь мы на территории нашей «новой родины» и снова встаем в очередь за однодневными визами. Эти поездки повторялись каждую ночь на протяжении всех зимних каникул конца 1978 — начала 1979 года. В двенадцатом часу мы проделывали путь с юго-востока города до границы, протискивались по подземному лабиринту из ограждений, потолочных зеркал, микрофонов, стеклянных будок паспортного контроля, столов для досмотра багажа и кабин личного обыска, чтобы, попав в первом часу в Западный Берлин, начать все с начала, а в половине второго вернуться в Рансдорф и забыться сном. Моя полугодовалая сестра часто плакала у матери на руках — скорее всего, у нее был жар, она не переносила молоко и больше всего нуждалась во сне и покое. Мы, восьмилетние близнецы, зевая, коротали время за обсуждением нашей недавней затеи: как только подруга решится, мы все-таки вызволим ее отсюда — ввиду новых обстоятельств хотя бы на день. Старшая сестра пыталась нас отговорить: если кто-нибудь что-нибудь заподозрит, волокита на границе затянется навеки. Внешне мать переносила тяготы тех дней спокойно. Счастливые рождественские каникулы, нехватка сна, необходимость скитаться и при этом — какое-то беззаботное детство. Не было у меня больше ни такой беззаботности, ни детства. Граница, Стена, разделенность предрешили мою судьбу на ближайшие годы. А в те дни при произнесении слова «заграница» стрелка моего внутреннего компаса указывала то на Запад, то на Восток и сориентироваться по ней было невозможно. Четкое самоопределение, присущее каждому в пределах разделенной Германии, у меня отсутствовало.

Не буду рассказывать о многих других переходах через границу, между которыми уместились наши визиты к бабушке, зимние катания на коньках по замерзшему рансдорфскому водохранилищу, летняя поездка на Дарс, где мы встретили нашу подругу детства из Адлерсхофа… Она, кстати, оказалась в уже знакомом нам положении: родители подали заявление на выезд, и она никому не должна была об этом говорить. В промежутках между пересечениями границы мы писали бесчисленные письма, сохраняя самое дорогое, что у нас было — дружбу, и свято верили: преданных друзей не смогут разлучить никакие расстояния. Расскажу об одном из своих последних переходов через границу.