Марсель Байер - Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

Однако там, где уже появились «Мир видео» и «Салон красоты», сразу чувствовался разрыв между мечтой о товаре и разочарованием от обладания таковым. Отныне «бархатным революционерам» только в этих сферах встречалось слово «революция» — в кухне, косметике, в спальне. Скороговорка, ничтожная болтовня, непринужденность разговоров, пустопорожнее, жалкое, ни к чему не обязывающее превосходство Запада, на которое у Востока хотя бы потому не было ответа, что ему не хватало слов, — даже и тут западные немцы пели в унисон с миром рекламы.

На одной из площадей раскинули лагерь рекламщики пакостного немецкого издательства, которое распространяет свои журнальчики среди любителей зрелищ — бесплатно, но не для всех. Покупательница лет шестидесяти в растерянности глядит на две глянцевых обложки с изображением развалившихся полуголых девиц. «Та или эта?» — спрашивает рекламщик, как будто взвешивая на руках журналы. Покупательница неуверенно водит пальцем туда-сюда. «Значит, вот эта?» — спасает положение продавец и добавляет со всей возможной двусмысленностью: «А вы-то какая испорченная!» Фанфары нового мира. Покупательница плетется прочь. Она проживет еще долго, она успеет узнать, что такое «элемент любовной игры» и к какому типу милашек она относится.

Чем дальше в глубь ГДР, тем больше понимаешь: все чужое. Ландшафт, кажется, замер в ожидании. В тумане широко раскинулись пашни. Израненная, в рубцах, земля. Там, где урожай не собрали, почва болотистая, темная. Многие пастбища полностью выжжены. В поле зрения попадают то заброшенный подлесок, то изгороди. Или косули вдруг выступают из тумана на борозде пашни, или серые фазаны, самки, праздно сидят, нахохлившись, где-нибудь под откосом. Огромные стаи ворон, качая крыльями, летают над этой землей. Какие-то животные, осмелившись выйти к станции, рыщут между рельсами в поисках объедков. Головные платки и кепки заполняют вагоны, мимо проезжают женщины на черных велосипедах, дети выгуливают собак.

И городки покрупнее. У железнодорожной насыпи кладбища переходят в фабрики, над ними туман и клубы дыма. На этом фоне одно с другим казалось не связанным. Чего мы ждем? Что разверзнется небо, фабрики начнут извергать огонь, что кто-то сделает фотографию?

Мы вовремя успели в Дрезден на то знаменитое торжество, где с легкой руки Гельмута Коля «цветущие ландшафты» превратились в крылатое выражение. Там, среди моря черно-красно-золотых флагов, еще виден был единственный «критический» транспарант: «Приветствуем также Федеральную разведывательную службу». Транспарант быстро опустили, ведь это правда: вместе с падением Стены секретные службы слились, подобно двум овечьим стадам, и вовсе не считают невероятным тот факт, что отныне они едины и не разделены никакой границей.

Речь Коля была полна сентиментальности — что простительно, но притом намеренно вводила в заблуждение людей на площади — что непростительно, если учесть их предыдущий опыт с политической риторикой. Мы с друзьями тут же начали улюлюкать. И нас немедленно окружили плотным кольцом воинственные дрезденцы, пообещав набить морду, если мы «еще раз вякнем». Наверху Коль восхвалял благословенную демократию, для них неотделимую от рыночной экономики.

Но сколь своеобразным было построение новых властей в тот день, шестнадцатого сентября 1990 года, на площади между Фрауэнкирхе и Оперным театром! Новые люди расположились на трибуне рядами, следуя былой эстетике Политбюро и персонифицируя понятия, на которых тут же и строили свои речи, а именно: «благосостояние», «стабильность», «достижения», «будущее» — те же громкие слова, что раньше и что всегда, щедро приправленные подкупающим политическим «мы», и публика послушно переходила от аплодисментов к аплодисментам — озадаченная, но не вдохновленная. Без охраны окружающей среды, сказал Коль, «нам придется расплачиваться по счетам в атмосфере». А они даже не засмеялись. Опять, что ли, никто не слушал? Старый режим поставил себе на службу пропаганду, но и сказанное теперь информацией тоже не назовешь.

Что же было внове? А, вот что: здесь разрешалось присутствовать супругам. Когда госпожа Биденкопф сразу после речи своего мужа — видимо, потрясенная его человечностью — вдруг чмокнула мужнину щеку, раздался гром аплодисментов. Политика с человеческим лицом. Это сработало, и каждый мог убедиться, сколь часто мощное «дыхание истории» касается «руля истории» и заставляет его держаться по ветру.

Но разве не стала эта «бархатная революция» продолжением печальной истории всех немецких революций? Не состояла ли ее кульминация в том, что граждане государства, отданного под снос и капитальный ремонт, в понятном стремлении к улучшению жизненных условий использовали революцию как возможность бегства из ГДР?

В малых городках мы тогда видели повсюду перечеркнутые названия улиц, белые пятна там, где висели сомнительные таблички. Следовало перестраивать любой клочок земли, снимать шляпу перед любой залетной птицей, демонстрировать свой окрас. Во всех домах отдыха после вторжения западных немцев расход туалетной бумаги увеличился «двадцатикратно». Даже те постояльцы, которые выскакивали из отведенных им номеров за десять марок с криками: «Куда вы меня поселили?», не забывали для начала прихватить рулончик-другой. И это ради них гостиница «Красный Октябрь» превратилась в отель «Балтика»!

Люди, постоянно терпевшие убытки, со всех сторон обвешанные подписками и лишними товарами, обремененные договорами, согласно которым они не имели права выставлять восточную продукцию в своих магазинах, не имели понятия о том, что такое капитализм и каких человеческих качеств он требует. Напротив, они со всей готовностью намеревались, раз уж канцлер попросил, «привнести в демократию опыт, полученный при диктатуре» и голосовать «за Германию». В конце концов, думали они, такой крестик мы поставим впервые. Вместо единой партии проголосуем за тавтологию партий, которые утверждают, что «мы — это мы», а нас оставляют стоять в маечках с трогательной надписью «Я при этом присутствовал».

Я вернулся в Лондон, где тогда жил, и три бирманца пронесли меня на плечах через весь квартал, потому что я был объединен, и в последующие недели я каждый вечер восседал во главе то одного, то другого стола, рассказывая про объединение изгнанникам из далеких стран. Они были охвачены эйфорией куда больше моего, хотя вообще я готов разделять радость с людьми в телевизионных новостях. Пусть это и звучит пораженчески, но при виде «мирных революционеров», которые бросаются в объятия западных политиков, публицистов и бизнесменов, вполне можно было думать: «Увы тебе, народ! Что-то тебя ожидает?»