Ёран Тунстрём - Сияние

— Уннюр. Это Уннюр.

— Чья Уннюр? Эйд и Гюннара?

— Да-а.

— Она тебе нравится?

— Да-а.

— А ты ей нет?

Я попытался утереть сопливый нос, и тут слезы хлынули ручьем, все преграды рухнули.

— Понимаешь, дело… дело в том, что я никогда… никогда не решаюсь уйти домой, пока не уйдут все остальные… ведь Эйнар и Уннюр… я терпеть не могу, когда они вместе, хожу за ними и подглядываю, и мне просто умереть хочется, когда они остаются вдвоем и он что-то ей говорит, а она смеется.

— Ты, значит, ревнуешь?

— Не знаю, что это со мной, просто внутри как-то чудно делается, когда она смеется, и сегодня я подставил ему ножку.

— Он ушибся?

— Нет, место было дурацкое. Возле подушек. Он упал на подушки и решил, что я шучу. На Пасху он едет в Норвегию.

— А как насчет повидать Уннюр в его отсутствие?

— Гмм…

— Можно пригласить ее сюда, с ночевкой, вы тогда поиграете вдвоем.

Я поперхнулся. Что-то уж больно быстро.

— Но о чем… о чем мы… будем говорить?

— А мы составим списочек всего, о чем можно поговорить. Сам-то ты о чем хочешь с нею поговорить?

— Ну… о том, что она красивая, и все такое.

— Тогда возьмем листок и запишем. Чтоб ты не забыл.

— Но ведь у меня духу не хватит. А почему? Почему?

— С женщинами вообще нелегко. Мне тоже нелегко, как ты знаешь. Есть вещи, которые хочется сказать, и есть вещи, которые можно сказать.

Я совершенно выбился из сил, пошел в свою комнату и, наверно, уснул, потому что отец разбудил меня и позвал ужинать, когда уже совсем стемнело.

Отец, большой мастер по части планов и организации, позвонил Эйд и Гюннару — да-да, обоим, потому что они разводились и спорили из-за Уннюр, о чем ни я, ни Уннюр даже не подозревали, — и пригласил ее к нам на Пасху. Уннюр пришла. В розовом платье. Волосы причесаны по-новому — заплетены в косички с голубыми бантами. В руках сумочка с зубной щеткой и пижамой. Она сделала книксен отцу, передала поклон от родителей и держалась до ужаса неестественно. Так же неестественно, как и отец, кстати говоря. Он накрыл ужин на двоих — с салфетками и зажженными свечами, и угощал нас свиными котлетами и сливочным безе. Потом сказал: «Ну, вы тут не скучайте без меня. Я, наверно, вернусь поздно». В минуту слабости я неосторожно объявил, что мы можем побыть дома одни. Это оказалось нелегко. За ужином я то и дело искоса поглядывал на листок, пришпиленный за гардиной.

Показать папин магнитофон.

Посмотреть картинки в книге про секс.

Спросить, не хочет ли она фруктовой воды.

Было довольно скучно, пока она не стала рассказывать о дрязгах Эйд и Гюннара. Уннюр думала, что они, скорей всего, разойдутся. Главное, чтоб друзьями остались, сказала она, красиво сложив губки.

Потом пришло время ложиться спать. Уннюр чистила зубы первой. Один зуб у нее готовился выпасть. Она продемонстрировала мне, как он шатается, и предложила потрогать. Я потрогал. И правда здорово шатается, вот-вот выпадет. Когда я сам чистил зубы, Уннюр ушла в комнату и переоделась в пижаму, но я успел заметить, что штанишки у нее в цветочек, в красный цветочек. Я переоделся в ванной.

Когда я пришел в комнату, она уже улеглась на верхней койке, надо мной. Я заранее сказал ей, что спать она будет там, наверху. Если, конечно, хочет. А если нет, может занять мою. Так я сказал. Но она сказала, что ей вполне подойдет и верхняя койка.

Она уснула быстро, почти сразу же. А я вообще не спал, ну, может, уже под утро задремал; в комнате было как-то странно, не по-старому, но я так и не понял, в чем тут дело.

Птицы должны летать.

Птицы не должны молча сидеть на камне, глядя на пустоши, горы и морской прибой, возле некоего существа, погруженного в свои мысли.

А главное, птицы не должны мелкими прыжками приближаться к этакой фигуре. Это противоестественно. Особенно если птица — ворон. Вдобавок так продолжалось уже несколько дней, он будто искал меня. Даже когда я шевелю руками или меняю позу, он не улетает. Вообще, я не очень-то верю в россказни о разумности животных, о вещуньях-собаках и интеллектуалках-кошках. Но я знаю, что за пределами захолустной территории нашего рассудка имеется столько неведомой, неукрощенной энергии, что всем исследовательским лабораториям мира хватит вопросов и работы на много десятилетий вперед.

Ведь эти вопросы, которые Хайдеггер называет благочестием философии, суть единственные пути, ведущие к… чуть не сказал — к Богу, что здесь, на вересковых пустошах, сказать очень легко, может быть, ради этой легкости я и забираюсь сюда каждый день, прежде чем взять в руки перо. Во всяком случае, я внушал себе, что здесь пусто, что ничего не происходит, что я могу избавиться от моих скверных цивилизаторских привычек — например, от привычки искать по утрам в газете среди извещений о смерти мое собственное. Я изо всех сил делаю вид, будто, листая страницы, ищу совсем другое, но не удивляюсь, что изначально глаза посланы выполнять именно эту задачу. Вот и здесь, наверху, я уличил себя в сходном поведении: я пытаюсь рассматривать камни, лавовые глыбы и туманные линии горизонта, так сказать, посмертно. Пробую стать Никем, Ничем — но получается плохо, потому что за мной, за тобой, за нами всеми тянется Повесть.

Цитирую отца: «я» «не имеет места».

Цитирую: его деятельность «прекращена».

Цитирую: в данный момент «я» «выведено из строя». Но толку мало. Повесть следует за тобой на расстоянии, подстерегает. В Рейкьявике, в Париже. Смотрит на тебя из разных пространств минувшей недели. Из глубин детства. С позиций поражения. Она не оставляет тебя в покое. Оттого-то и пустошь. Оттого и досада на этого ворона, который мне мешает. Но в конце концов я сдался. И встал.

— All right. Тогда пошли.

И ворон повел меня по этим диким местам, по лавовым полям и острым скалам, пока наконец через полчаса я не перегнулся через скальный выступ и не увидел далеко внизу его, вороново, гнездо.

И я увидел то, что видел и знал ворон: там, внизу, лежала мертвая его подруга. Лежала на груди, раскинув крылья во всем их блестящем великолепии. Мухи уже приступили к своей торжественной мессе. Вообще-то под крыльями должны бы находиться только-только вылупившиеся птенцы. Но их не было. Зато, сверкая как золото, в нескольких метрах подо мною, в расселине, лежала патронная гильза, а в скале торчало железное кольцо из тех, к каким крепят веревки и блоки.

Рассмотрев все это, я встал, и ворон громко попрощался со мною. Кругами он поднимался все выше и выше, унося в мир свое тяжкое горе и оставляя меня как свидетеля. Оттого и Повесть замерла, остановилась на ветру.

Итак, раз в жизни человеку исполняется двенадцать лет.

Для многих это возраст опасный: жизнь должна теперь принять определенное направление, а тело отнюдь не всегда хочет того же.