Ёран Тунстрём - Сияние

— Достоинство? — простонал отец.

— Он освобожден от уплаты таможенных пошлин на товары для личного пользования, его багаж не досматривается, если только не имеется обоснованных подозрений, что там присутствуют предметы, не разрешенные к ввозу, а, насколько я понимаю, футбольные мячи к этой категории не относятся. Против него нельзя выдвинуть обвинение в преступных деяниях. А можно ли счесть это преступным деянием? И так далее.

Оулавюр осушил бутылку с молоком, поставил ее между несгораемым шкафом и печкой и хлопнул себя по коленям — дескать, сеанс окончен.

— Наверняка есть другие возможности, — сказал отец, — и дело тут не только в Пьетюре. Мне самому нанесли обиду в этой свободной стране, где свобода слова всегда была на первом месте, но где меня впервые подвергли цензуре.

— Ну, вовсе не впервые.

— Демократия обернулась притворством. Кстати, об этом знал еще Перикл, если ты его помнишь.

— Именно я и указал тебе на него, Халлдоур. Так, может, мне стоит переговорить с правительством и предложить им приобрести новый мяч, после чего мы благополучно забудем эту историю?

— Пойдет ли на это нынешняя коалиция? Да никогда. В правительстве возникнет раскол, начнутся разговоры про родственный блат, про коррупцию.

— Человек по натуре своей существо коррумпированное, оппортунист, стремящийся выжить любой ценой. Министр иностранных дел в субботу едет в Данию, может быть, он…

— Никогда! — отрубил отец. — Либо тот мяч, либо никакого. Нам незачем пресмыкаться перед Францией.

Какие он произносил слова! Слова государственного мужа. И если вспомнить о его близости к коридорам власти, удивляться тут, пожалуй, нечему. В эту минуту отец незаметно пнул меня по ноге. И взглядом велел зареветь. Я подчинился — неохота мешать, раз он вздумал отправиться в пустыни риторики.

— Оулавюр, — сказал он, — ты, видно, не принимаешь это всерьез. Почему ты не спросишь, каково на душе у ребенка, когда у него отнято такое сокровище, почему не поговоришь с самим ребенком? — И прежде чем предоставить Оулавюру эту возможность, добавил: — Кстати, мне пришла в голову блестящая идея! Давайте устроим семейный праздник. Соберем детей. Непосредственных, раскованных. Пригласим посла с семьей. Игры, дружеские беседы, никаких провокаций. По дороге домой он наверняка раскается. Растает.

— Ага… — Взгляд Оулавюра скользит по комнате. — А игры какие бывают?

В том, что такое будничная жизнь и как люди ведут себя средь ее суеты, Оулавюр был не силен. Родители рано приметили у мальчика способности к учению и, так сказать, завели в нем пружину, что и привело его прямиком в лоно МИДа.

— Пьетюр, поговори с Оулавюром. Ему не пришлось в детстве играть.

— Да, меня предназначали для большего, — с горечью сказал Оулавюр. — Как однажды выразилась моя мама, родители очень старались очистить от крошек стол моего дарования. Меня оградили от жизненных бурь.

— Можно играть в снежки…

— В доме, Пьетюр, во что можно играть в доме?

— Бегать в мешках, водить хороводы, играть в чехарду…

— А это… приличные игры? Без всяких там прижиманий?.. Ну, с девочками, я имею в виду его дочку.

— Ты насчет игры в больницу?

— Наверно, что-то в этом роде, я же не знаю, во что можно играть.

— Я вообще-то думал вот о чем, — сказал отец. — Дети покажут прекрасный пример того, что значит исландское воспитание в противоположность неестественному французскому подходу, когда детей держат на расстоянии.

— Ты что же, толкуешь о свободном воспитании, какое дал Пьетюру? О воспитании без всякого плана? Но в таком случае, наверно, не помешает и присутствие кое-кого из нас, взрослых, которые разъяснят послу идеологию, скрывающуюся за вашим… э-э… поведением, принципы, какими ты, Халлдоур, руководствовался. Ну, когда воспитывал Пьетюра…

Отец вздрогнул, я тоже. Меня словно накрыло ледяной тенью от подозрения, что меня воспитывали согласно каким-то «принципам». Но, как выяснилось, необоснованно.

— Нет, Оулавюр, видишь ли, мы с Пьетюром просто живем, и все. — Отец улыбнулся мне своей слегка нелепой улыбкой. Но Оулавюр покачал головой:

— По-моему, надо позвать Рагнхильд, пусть придет сюда. С французом так говорить не годится.

Рагнхильд, министр просвещения и культуры, а также двоюродная сестра Оулавюра по матери, занимала соседний кабинет, и, когда начальник протокольного отдела постучал в стенку, Рагнхильд уже минуту спустя вошла в комнату.

Увидев отца, она вспыхнула — я не понял почему, — села на краешек стула и принялась теребить кончики своих темных волос, такая привычка, по словам отца, была у нее с детства. Рагнхильд — женщина очень красивая и очень сведущая во всем, что касалось ее министерства, да и во многом другом.

— У нас тут мозговой штурм, если можно так выразиться, насчет детей и их воспитания. Ты не могла бы коротенько подытожить основные положения крупнейших теоретиков в этой области?

— От греков и дальше?

— Да нет, черт возьми. Через час у меня «Лючия ди Ламмермур». Школьный спектакль. А мне еще надо распеться.

— Тогда начнем с Лютера. Он был горячим сторонником свободы воспитания. Потому что сам боялся школ, как две капли воды похожих на тюрьмы. Однажды его за день отколотили пятнадцать раз.

— Цитату какую-нибудь помнишь? Чтоб французу подсунуть.

— «Дети должны бегать, прыгать и делать все, что им хочется, — надобно воспитывать детей сообразно их возрасту, и работа должна быть подобна игре. Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними». Конец цитаты.

— Запиши ее и переведи на французский, Рагнхильд. Как это у Лютера? «Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними». Замечательно.

— Если не считать того, что он, наверное, католик, а в иных случаях даже пылко верующий, — сказала Рагнхильд, пытаясь натянуть на колени короткую юбочку.

— А Руссо разве не разделял этих взглядов? Хоть и был швейцарец.

— По-моему, он говорил что-то в таком духе: человеку не надобно иной книги, кроме мира окрест, и иного учения, кроме опыта, с коим сталкиваете я ребенок. «Речь не о том, чтобы учить его Истине, а о том, чтобы показать ему, как найти эту Истину самому».

— Занеси в протокол. Звучит современно.

Оулавюр отпер несгораемый шкаф, достал оттуда пакет груш и нож для сыра, нагнулся над мусорной корзинкой, очистил одну грушу, разрезал на четыре дольки и вручил нам по сочному куску.

— Груши «Вильямс», самые нежные из всех. Погоди, Рагнхильд, салфетку возьми, а то обкапаешься. Научилась бы сидеть как положено, не пришлось бы и одежду пачкать. — Он повернулся к нам с отцом. — Дело в том, что Рагнхильд упорно подбирает под себя правую ногу — на заседаниях, может, и нет, но на всех обедах, где я имел честь ее лицезреть. Подбирает под себя правую ногу и сидит за километр от стола, а в результате на долгом пути к ее прелестному ротику с полной ложки или вилки непременно что-нибудь да падает. Избежать этого, как я твержу с тех пор, как ей стукнуло двенадцать, можно только одним способом: сидеть ближе к тарелке, аккурат над нею. Но, похоже, просветить нашего министра просвещения в таких простых вещах — задача невыполнимая. К примеру, когда я пригласил тебя на лосося под голландским соусом и он очутился…