Роберт Ирвин - Алжирские тайны

Публика теснится в ограниченном пространстве, точно бесчисленное множество хищных птиц, гнездящихся на отвесной скале, — птиц, с пронзительными криками выпускающих свои унизанные драгоценностями когти. Мы сидим в ложе. В свой армейский бинокль Жаллу изучает балкон, главный ярус, бельэтаж и партер. Ни Шанталь, ни ее родственников нигде не видно. Хотя генерал Шалль здесь. Жаллу засек его в первом ряду партера. Если бы мы только пронесли сегодня в театр оружие… Я тоже разглядываю публику как одержимый. После возвращения в Алжир я все время ощущаю незримое присутствие Шанталь. Куда бы я ни пошел, всюду рядом она — призрак, идущий бок о бок, в ногу со мной, — а ночами я лежу не смыкая глаз, потому что мне не дает покоя вопрос: ходит ли рядом с нею мой призрак, присутствует ли он в постели в качестве третьего, когда она лежит там с другим, — ни на что не годный, но то и дело насилуемый? От яркости этой романтической и безусловно болезненной фантазии меня пробирает дрожь, а в учении Маркса все это объясняется весьма туманно. В его «Германской идеологии» сказано: «Фантомы, рождающиеся в мозгу человека, неизбежно являются также сублиматами материальных жизненных процессов, поддающихся эмпирической проверке и связанных с материальными посылками».

Шанталь должна быть сегодня здесь. Несомненно, многое поставлено на карту. Если Шанталь так и не появится, тогда Жаллу и товарищи перестанут мне доверять. По сравнению с оперными театрами больших городов Франции этот можно считать маленьким, но он претендует на грандиозность в миниатюре. Красные с золотом обои в полоску, красная бархатная обивка на балконах первого яруса, кремового цвета имперские орлы лепной работы, сменяющиеся причудливыми кариатидами с крыльями бабочек, — кажется, будто оперная культура прекратила существование в наполеоновскую эпоху. Общее впечатление от всей этой позолоты с кремом такое, словно сидишь внутри тошнотворного свадебного пирога.

Я наклоняюсь к Жаллу и шепотом говорю:

— Скоро, мой полковник, все это будет вашим.

Он смеется, но я продолжаю:

— Нет, я серьезно. Хотите, скажу, когда я в последний раз был в оперном театре?

— Да. Скажите, когда вы в последний раз были в оперном театре, — равнодушно говорит Жаллу. Он продолжает смотреть вокруг.

— Это было в Ханое в пятьдесят пятом году. Нас всех собрали в ханойском оперном театре. Я был в последней группе людей, подлежавших репатриации, — тех, кто уцелел после битвы при Дьен-Бьен-Фу и гибельного похода в плен. Несколько сот человек, в том числе и меня, привезли из Ланг-Транга. Сейчас меня поражает то, что ханойский оперный театр отличался такой же дешевой колониальной претенциозностью, как этот. Его балконы были украшены лепными и золотыми пальметтами в обрамлении мечей, копий и тропических листьев. В партере были выдраны все кресла, и те из нас, кто еще мог ходить, бесцельно бродили по зрительному залу. На сцене стояли желтые человечки в черной хлопчатобумажной форме и выкрикивали приказания, пытаясь должным образом разбить нас на группы. (Но так я, наверно, описывал бы все это до Дьен-Бьен-Фу. После Ланг-Транга я приучился говорить о них как о нас, а о нас как о них.) Капельдинерши там не было, но по залу ходил представитель Красного Креста и раздавал сигареты. Тогда я в первый раз переступил порог оперного театра, и для меня это было кошмарное мгновение. Впервые за много месяцев я встретился с людьми, которых учился ненавидеть, и они сказали, что меня отправляют обратно — в страну, бросившую меня на произвол судьбы.

— Наверное, это было ужасно.

— Не стоит принимать все это близко к сердцу.

Впрочем, Жаллу, в сущности, и не реагирует. Неужели заметно, что я превращаюсь в нудного ветерана революции? Я принимаюсь изучать программку, и мне вдруг становится интересно. Оперу я терпеть не могу. Опера — искусство, несомненно, реакционное. Высшее общество видит в ней свое приукрашенное изображение. Идея проста: подлинно благородное происхождение не скроешь, даже если тебя подменили во младенчестве цыгане, переодели трубадуром или везут на эшафот, и собравшимся под конец копьеносцам не остается ничего другого, кроме как признать это благородное происхождение. Но сейчас, принявшись изучать либретто, я начинаю понимать, что вагнеровское «Кольцо» — это, возможно, нечто другое. Своим знакомством с музыкой Вагнера я обязан Шанталь. Самой ужасной из ночей, проведенных нами вместе, была та ночь, когда Шанталь поставила на патефон пластинку и потребовала, чтобы я занялся с ней любовью строго в ритмах «Liebestod» из «Тристана и Изольды». Двух одинаковых оргазмов не бывает… Каждый оргазм — это новое открытие, однако если что-нибудь тянется так мучительно долго, как оргазм под «Liebestod», то такое открытие оказывается весьма неприятным.

Жаллу — способный студент. Он получил степень бакалавра и знает сюжет «Кармен», но на этом его познания в области оперного искусства заканчиваются. Не так-то просто растолковать ему сюжет «Золота Рейна». Но, сидя в ложе, можно сколько угодно шептаться и после начала спектакля. Мрачные ноты лейтмотива Кольца знаменуют исходную фантазию, то есть пробуждение сознания, которое по спирали поднимается сквозь темные воды, — я бы, пожалуй, назвал это даже пробуждением классового сознания в мире первобытного коммунизма, еще до того, как человек научился дорожить золотом больше, чем любовью.

Идеология — это ключ к пониманию всех видов искусства, поэтому, пока Шанталь слушает, наверно, как рожки выражают безысходную тоску по утраченным цитаделям Европы, я слышу нечто другое — жалобную песнь о том, как ради золота приносятся в жертву люди. Альберих обманывает рейнских дев. Его обкрадывает Вотан, который, в свою очередь, обманывает великанов. Фазольт убивает Фафнира. Все они стремятся получить кольцо могущества — то есть прибыль, — золотое кольцо, которое запускает механизм власти и отправляет состоящий из карликов пролетариат под землю трудиться ради пропитания… Все имеет свою цену. Таковы взгляды Вагнера. А боги обречены. Укрепления Валгаллы не прочнее фортификационных сооружений Сиди-Бель-Аббеса. Вот почему Вагнер велик. Он понял, в чем слабость врага.

Заканчивается первый акт. Фрейе (Криста Маннерлинг) устраивают бурную овацию. То, как она смотрится на сцене, вселяет надежду в матрон, сидящих в партере. Даже очень толстая женщина с тушью, растекшейся по лицу, может стать богиней. Антракта нет, но Жаллу, помирающий со скуки, выходит прогуляться по коридору первого яруса. Я остаюсь в ложе. Покидать ложу небезопасно. Вернувшись, Жаллу велит мне успокоиться (но если кто и нервничает, так это он!). Он заметил группу людей — это явно де Серкисяны. Они сидят в той же части зала — через дно ложи от нас. По его словам, Шанталь выглядит весьма привлекательно. Он раскраснелся и возбужден еще больше, чем прежде. Часть его возбуждения передается и мне. Месть! Скоро я буду отмщен! Просто находиться в одном здании с Шанталь, в то время как она не догадывается о моем присутствии, и незаметно подбираться к жертве — во всем этом есть нечто сексуальное.