Лайонел Шрайвер - Мир до и после дня рождения

Но ведь Лоренса здесь нет, верно? Значит, можно отдохнуть.

Что, если ей согласиться, но сказать Лоренсу, когда он возвратится из Сараева, что она отвергла приглашение Рэмси покурить? Он укорит ее за «ребячество», напомнит, как она вела себя, когда решила попробовать марихуану, — это было еще в 89-м, на Сто четвертой улице, она тогда три часа молчала и таращилась на оклеенную обоями стену. Самое любопытное, что из всего сказанного внимание Лоренса не привлекли бы слова о том, что она красивая женщина (по крайней мере, так утверждал Рэмси). В то время как Ирина была почти во всех смыслах, кроме законной регистрации, замужем, Рэмси уже восемнадцать месяцев находился в разводе и недвусмысленно дал понять, что свободен — может возвращаться домой, когда ему будет угодно, и курить марихуану, не опасаясь вызвать недовольство. Почему же Лоренс не акцентировал внимание именно на утверждении, что она красива? По той причине, что это было самым главным, а он предпочитал не обращать внимания на главное, лихорадочно ходил вокруг да около, отмечая второстепенное, словно опутывал нитью то единственное, что имело значение. Скорее всего, он надеялся, что главное, опутанное веревкой, вскоре задохнется и отомрет. Тем не менее весьма эксцентричное приглашение Рэмси при любом исходе останется тайной для Лоренса.

Ирина всегда считала тайны в семье самым действенным из всех возможных ядов, но не отвергала право на существование маленьких секретиков. Она могла тайком выкурить сигарету или две вовсе не потому, что наслаждалась никотином, а потому, что наслаждалась существованием такого вот секретика. Она часто задавалась вопросом: неужели у человека нет права на обладание крупинкой чего-то личного, пусть даже при наличии близких отношений с партнером, настолько близких, что оба почти сливаются друг с другом, становясь похожими на сиамских близнецов, которых можно разделить лишь хирургическим путем? Банальная затяжка давала Ирине ощущение того, что в отсутствие Лоренса она не прекращает существовать, помогала сберечь ту частичку плохого, которое она оберегала в себе с юности, когда бросала вызов себе самой, прогуливая уроки в школе с самыми отъявленными хулиганами.

— Конечно, почему бы и нет?

Путь из закутка, где располагался их столик, через зал, затем вниз по лестнице, на каблуках, ступенька за ступенькой требовал предельной концентрации внимания и напоминал повторение ритмичного детского стишка. Рука Рэмси опять зависла у ее талии, разумеется не касаясь.

На улице Ирина подумала, что в словаре непременно должно быть слово для определения такой погоды: температура была не высокой, но и не низкой. Понижение на один градус заставило бы пожалеть о не пришедшей в голову мысли о жакете, повышение же непременно заставило появиться на лбу капельки пота. Сейчас же температура не требовала дополнительной одежды, не заставляла жалеть об отсутствии освежающего ветерка. Оно должно существовать, это слово, произносимое со счастливым придыханием, следующее за восторженным возгласом, — беспечность, временное освобождение от обязательств, словно время должно и может остановиться. Как правило, температура на улице — это всегда сражение; только сейчас она стала причиной бескрайнего восторга.

Они шли по тротуару, держась несколько ближе друг к другу, чем было прилично. Вина. В этот вечер не было ничего, что должно вызывать чувство вины. Что же касается той короткой прогулки до Чаринг-Кросс, она будет лишь помнить о том, как близко он были друг к другу. Подойдя к «ягуару», Ирина смутилась. После легко струящегося разговора в «Омене» между ними опять возникла прежняя неловкость. Она слишком много выпила (четыре большие рюмки саке). Она даже не могла вспомнить свое состояние после курения марихуаны, чтобы найти повод не желать этого и отказаться. Дома на кухне остывают пироги с начинкой из ревеня, которые необходимо убрать в морозилку. Она устала — по крайней мере, должна была устать. Может позвонить Лоренс и, не застав ее дома в два часа ночи, вообразит, что произошло нечто ужасное.

Но отказ от предложения Рэмси прозвучит трусливо, вечер в день рождения будет омрачен отказом. Если позвонит Лоренс, она всегда может сказать, что они с Рэмси угодили в одну из тех комичных пробок, которые возникают в Лондоне в самые неожиданные часы и в самых невероятных местах. Порой, если вы допустили ошибку, приходится продолжать действовать в соответствии с обстоятельствами.

В машине оба ехали хмурые. Вместо того чтобы радоваться предстоящему времяпрепровождению, Ирина ощущала себя одиннадцатилетним британцем на экзамене «илевенплас», определяющим, будет ли она заниматься кардиологией или мыть общественные туалеты. Большинство коллег Рэмси происходили из убогих кварталов Восточного Белфаста или самых отвратительных районов Глазго. Как только игроки в снукер расправляли крылья, они незамедлительно переезжали. Однако Рэмси родился и вырос в Клапаме — некогда отстроенном быстро, но хорошо, теперь же мрачном, беспричинно довольном собой районе, с неожиданно высокими ценами на жилье, которое можно было бы назвать «стильным». Возможно, для того, чтобы подчеркнуть свое пролетарское происхождение, Рэмси первым делом переехал в район кокни Ист-Энд.

Разумеется, пролетарским его жилье не назвать — Рэмси принадлежал целый викторианский особняк на Виктория-парк-Роуд, на южной границе с Хакни. Ирина много раз бывала в доме во времена работы с Джуд, именно здесь произошла их словесная перепалка, приведшая к ссоре. Жаждавшая крови, Джуд раскритиковала почти все рисунки Ирины, обозвала ее «тряпкой», о которую Лоренс вытирает ноги, а за меланхоличное спокойствие назвала «лунатиком». И все потому, что Ирина позволила себе назвать тривиальным последнее творение Джуд «Большая пасть» (рассказ о собаке, которая постоянно лаяла, и никто не мог заставить ее замолчать, пока ей, наконец, не кинули мячик, который она поймала пастью и перестала лаять, и вся семья ее очень полюбила). Ирина тогда сказала: «Даже дети поймут, что ты пытаешься дать им понять, что следует замолчать». Но Джуд не желала подчиняться логике: «А если тебе дать мячик, ты все равно будешь говорить, да? Ты меня достала».

Джуд назвала Ирину «пассивно-агрессивным человеком» — термин последнее время часто употребляется для определения людей агрессивных — и объяснила, что прием с мячом нужен был ей, чтобы описать тяжесть и ограниченность существования в мире, населенном такими, как Ирина.

«Ягуар» качнулся, въезжая на подъездную аллею, заставляя прервать размышления.

Ирина не стала разыгрывать роль принцессы и сама распахнула дверцу машины. Однако, когда она следовала за Рэмси к темному входу и поднимаясь по лестнице, ее кольнуло неприятное ощущение, показавшееся зловещим предзнаменованием, словно она входила в страну Оз или замок Горменгаст, где действуют совершенно другие законы, казалось, что стены библиотеки сейчас разъедутся, открывая путь в подземелье тайн. Ей слышалось тихое, выразительное повествование, так обычно читают книгу маленьким детям: «Ирина поднялась по массивным ступеням усадьбы высокого незнакомца. Перед ней распахнулась огромная, тяжелая дверь и захлопнулась следом с лязгом и грохотом. Девочка вспомнила, но слишком поздно, что мама наказывала ей никогда не садиться в машину к незнакомому мужчине. Правда, мама никогда не предупреждала, что нельзя заходить в дом к незнакомому мужчине, особенно без сопровождения ее старого друга Лоренса. Мама всегда считала дочь умной девочкой».