Хьюго Клаус - Пересуды

а) его вызывающее поведение в школьные годы;

б) сумасбродства, которые он себе позволял вкупе с молодыми людьми своего круга и которые приводили к вмешательству властей;

в) бессилие, которое он ощущал, пытаясь сформулировать свои идеи (sic!).

Я прямо спросил, чем я могу ему помочь, сказал, что он производит впечатление более уравновешенного человека, чем прежде (что не соответствует действительности и с моей стороны было тактическим ходом, дабы уяснить его истинные намерения).

Он сказал, что хотел бросить прощальный взгляд на двор, где играл в детстве. Я разрешил ему все осмотреть. Вид двора, похоже, не принес ему желанной радости. Ему жаль, сказал он, что больше нет липы (индогерманский символ радушия, но откуда деревенщине знать об этом), которая раньше росла в середине двора.

Последовавшая пустая болтовня о том, что двор без нее уже не тот, едва не довела меня до нервного расстройства. Должен ли я, среди прочего, сообщить здесь важнейшую информацию? Р.К. красит губы. Не могу понять, зачем ему понадобилось мазать их голубой помадой и кого он собирается при помощи этого маневра соблазнить, но меня не обманешь. Что особенно удивило меня в его неожиданном последнем визите? Что он ни словом не обмолвился о своем пребывании на африканском континенте. Может, он в таком жалком состоянии, что не имел сил разумно рассуждать об этом? Боюсь, так оно и было, потому что на мой определенный, конкретный вопрос относительно Черного континента, а именно: что он думает о роли, которую могли бы играть там мы, богатые европейцы, и о наших обязательствах по отношению к угнетенным народам, он ответил непонятным набором звонких звуков, показавшихся мне похожими на язык тамошних аборигенов. Как говорят здешние, деревенские, толку от такого не добьешься. Собрав все свое мужество, я попытался ответить ему похожим набором звуков, но наткнулся на такое жесткое сопротивление с его стороны, такую агрессию, что последний из звуков застрял у меня в горле.

Я повторил свой вопрос, сократив его, и добавил еще один, а именно: о возможности развития взаимопонимания между неграмотным большинством населения через посредство внедрения в Африке упрощенной версии эсперанто. Я, конечно, не стал пояснять, что сам я — эсперантист до мозга костей, и что супругу свою я обрел именно через клуб эсперантистов „Язык Надежды“. Но наткнулся на глухое молчание.

Тогда я задал новый вопрос: как он оценивает свою службу в бельгийской армии, поддерживающей эксплуатацию стран третьего мира.

Мне показалось, что, быть может, благодаря прямой постановке вопроса, он хотел ответить на это, но, к сожалению, лишь повторил несколько раз слово „эксплуатация“. Я добавил, считая своей профессиональной обязанностью, как и в те времена, когда он сидел у меня за партой в коротких штанишках, пояснить ему succinctus [82] Здесь: кратко (лат). , как это происходит: сперва группу людей объявляют „низшими“, потом создается идеологическая система, позволяющая „высшим“ вершить над „низшими“ суд и эксплуатировать их.

На это он ничего не ответил. Жаль, он мог бы помочь мне понять, в какой степени его собственный юношеский протест может быть сравним с протестом угнетенных народов. Почему он взбунтовался и почему африканские бунтовщики устраивали пожары? Не безрассудство ли сжигать свое собственное имущество, хижину, город?

— И все же, — произнес я с некоторым апломбом, — не пагубно ли это самоуничтожение, единственный выбор, единственное решение (на этой неделе я прочел об этом еще где-то, но, конечно, motus [83] Здесь: в порядке обсуждения (лат.) ).

Но в эти рассуждения он уже не вслушивался. Лишь монотонно кивал, словно навечно застрял в солнечном школьном классе. Дошли ли до него в результате мои аргументы, или темперамент, все еще таившийся в его напоминавшем обтянутый кожей скелет теле, гнал его туда, где ожидала Ю.Р.? Р.К. поднялся.

У дверей, когда я пожелал ему всего самого лучшего и добавил, что всегда поддерживал его во всех его испытаниях, он пробормотал себе под нос:

— Ты есть и навсегда останешься школьным учителем с мозгами, засранными гуще, чем окошко на скате крыши, загаженное птицами.

Со смешанными чувствами, но безо всякого сострадания смотрел я, как он, прихрамывая, удаляется по улице».

Рене обхватил Юлию руками накрест, так что большие пальцы оказались в точности под ее грудями. Шоссе было неровным, груди подпрыгивали, почему она не поехала рядом с дорогой, по мягкой песчаной тропе, за сгорбившимися под морским ветром деревьями?

Сперва она спросила, как он поговорил с Учителем. Но чем ближе подъезжали они к аббатству Мурскапелле, чем выше вздымалась масса черепичных крыш впереди, тем, казалось, прочнее она забывала о нем, захваченная процессом управления скутером, с которого ее попка норовила соскользнуть на каждой кочке. Скок-поскок лошадка, скок-поскок жеребеночек, ощущая тепло ее спины и попки, он готов был скакать с ней хоть в преисподнюю. Когда она съезжала с седла, он подхватывал и прижимал ее к себе. Иногда, когда она разгонялась или тормозила, ему казалось, что она летит вперед, зажмурясь.

Наконец скутер остановился. Боль, терзавшая его внутренности, растеклась по всему телу. Она помогла ему лечь на бок у канала. До последней минуты женщины будут помогать мне. Юлия сидела рядом. Она следила за веселым танцем стрекозы над встрепанной ветром водой.

— Мне говорили, ты поешь, — сказал он.

— Забудь. Пройденный этап. Тебе больно?

Фабрика с белыми, плотными облаками пара над трубами откликнулась издалека резким воплем сирены.

— Сейчас полегче.

— Я, пока ехали, три раза кончила.

— Рад за тебя.

— В какой-то момент я боялась, что свалюсь со скутера.

— Спасибо, что не свалилась.

— Мне почудилось, что я падаю, что я вытянула руки, а ты мягко упал на меня сверху.

Стрекоза висела в воздухе — блестящие глаза, тяжелая головка, трепещущие прозрачные крылышки сверкают на солнце.

— В скольких странах ты побывал?

Рене попробовал посчитать, но сбился.

— Во многих.

— Ты, должно быть, видел много всякой жути.

— Само собой.

— И странных обычаев.

Он задрал влажную рубашку и показал ей свою ободранную спину.

Ничего необычного не было в том, что нам пришлось бежать по мягкой желтой грязи, рассыпаясь цепью, скользя и толкаясь, что нас преследовали юные засранцы, палившие из автоматов но, к счастью, одуревшие от ката, а потому не дающие себе труда прицелиться. Обутые в кроссовки, они тоже оскальзывались, и хохотали, и кричали, а иногда пели I can't get по satisfaction. Потом откуда-то вынырнул еще один, лет десяти, мчавшийся к нам, безумно приплясывая и размахивая мачете с такой скоростью, что я застыл на месте. Я не мог даже вскрикнуть. Мачете просвистело мимо лица Шарля. Вечером, в кафе «Матади», Шарль сказал, что ему отрубило полсигареты.