Дэвид Мэйн - Ковчег

— Мир тебе, дочь, — говорит Ной.

— И тебе, — кивает она. — Благодарю.

— Я полагаю, ты из северных племен?

— Я с далекого севера, — отвечает она, — где снега столько же, сколько здесь песка.

Ной решает не спрашивать, что такое снег. Видимо, название какого-то растения.

— Значит, мой сын взял тебя в жены?

— Да, отче.

— Он хороший муж?

Она легко улыбается, обнажая изящные резцы и клыки, острые, как у лисицы:

— Я не жалуюсь.

— Хорошо. — Ной тоже одаряет ее улыбкой, и в комнате становится легче дышать. Напряженным остается только Сим. — Если вдруг захочешь пожаловаться, обращайся.

— Я запомню.

Хам прочищает горло:

— Отче, когда у тебя будет возможность, прошу, объясни Симу, что моя жена не явилась из преисподней и не собирается поглощать наши бессмертные души.

Яфет хохочет, Сим краснеет, а жена Ноя цокает языком.

— Я никогда не говорил… — начинает Сим.

— Ты бы его слышал, — не унимается Хам, — спрашивает: «Брат, ты знаешь, кто она?», «Ты знаешь, кто породил ее?». — «Как не знать, — отвечаю, — отец ее породил, торговец с севера, погибший в кораблекрушении под Киттимом».

Яфет, смеясь, тыкается головой в живот Мирн.

— В свою защиту хочу сказать, — затягивает Сим, — что мне были явлены все знаки. К тому же ты должен признать, отец, она не похожа ни на одного человека из тех, кого мы видели раньше.

— Поэтому она мне и нравится. — Хам подмигивает Илии, а она подмигивает ему.

Ной поднимает руки:

— Довольно. Илия, прости моего суеверного сына. Он не желает тебе зла.

Она склоняет голову и мягко улыбается:

— Он мне его и не делал.

— Теперь все в сборе, — продолжает Ной. — У нас много работы: построить корабль, собрать животных. Предлагаю распределить обязанности и взяться за дело.

— Тебе же нехорошо, — ворчит жена, кладя ему руку на лоб.

Он отмахивается от нее:

— Потом отдохнем. На улице лес, что с ним делать — известно. Нужно отправиться в путь и собрать тварей Божьих. Промедление опасно. Потоп начнется, а мы не готовы. Нам это надо?

Никто не спорит.

— Бог в помощь, — говорит отец моего мужа. — Теперь ступай.

Вот так. У меня пригоршня медяков, дали в спутники осла, еды на пару недель, а он хочет, чтобы я проехала двенадцать сотен миль. От меня ждут, что я привезу всякой твари по паре, не меньше. Беда людей, полагающих, что Бог поможет, заключается в том, что они искренне в это верят.

Я еду на юг, к кромке воды к северу от южного моря, стараясь держаться крупных торговых путей. Укутанная в дорожный плащ, я подгоняю осла. (Даже не мула. Перед отъездом он сообщает, что мулы им нужны для тяжелой работы. Я спрашиваю: «А что, моя работа легкая?» — и, разумеется, не получаю ответа.)

Мимо меня проплывает равнина. На севере все как будто залито белилами, словно близость к Богу лишает красок. Даже небо белое. Люди, живущие там, носят желтую или серую одежду — естественные цвета шерсти и льна. На юге местные окрашивают материю индиго и горчицей, отчего становятся похожи на мухоловок и турманов, стайками порхающих в небе.

За десять дней я покрыла двести миль. Полупустыня осталась позади. Сейчас я еду через степь, где бледно-зеленая трава смешивается с сухой и желтой. Вокруг меня пьяно порхают оранжевые, зеленые, черно-синие бабочки. Кажется, все существа добиваются в жизни успеха. Только не я. (Мой осел тоже рад бы добиться успеха, но он как-никак всего лишь осел.)

В полуразрушенной рыбацкой деревеньке я торгуюсь за место на грузовом судне. Капитан неразговорчив, покрыт морщинами, черен и склонен верить в дурные приметы. Он наг, если не считать набедренной повязки, и прихрамывает.

— Мне почти нечем платить, — предупреждаю я.

— На корабле есть место, — пожимает он плечами. — К тому же, если я совершу доброе дело, Бокатаро будет добра ко мне.

«Бокатаро, — приходит мне в голову догадка, — имя местной богини».

— С другой стороны, — зевает капитан, — откуда мне знать наверняка? Никому не под силу предсказать настроение Бокатаро. Она может прогневаться за то, что я помогаю язычнице, и дело кончится страшной бедой.

Капитана зовут Ульм. Я прошу, чтобы он прервал свое путешествие и отвез меня на юг, но получаю отказ. Он собирается выйти из этого небольшого залива и пойти морем к восточному берегу. Весь путь составит около сотни миль. Ульм твердо уверен, что его баржа на большее не способна.

Может, он и прав. Лодка крепкая и широкая, но в длину не превосходит тридцати локтей. Она отчаянно скрипит, качаясь на волнах. Тюки, накрытые синей парусиной, закреплены на палубе так, что места хватит только пяти-шести матросам, которые будут управлять парусами. Паруса два: большой треугольный — в центре палубы, поменьше — на носу.

Они собираются загрузить корабль вечером и отплыть на рассвете. Ночью я просыпаюсь от громких криков и ударов волн, которые грозят опрокинуть судно. Резкий рывок, швартовы лопаются, и лодка отплывает от берега во тьму. Облака затягивают луну, света достаточно, чтобы убедиться в том, что его недостаточно. («Дурное знамение», — сказал бы мой муж.)

Паруса нераскрыты, и матросы кидаются их поднимать, прикладывая все усилия, чтобы выдержать правильный угол, иначе мачта сломается, как лучина. Два крепких матроса с Ульмом склонились на корме над румпелем в восемь локтей — он крепится к большой лопасти, служащей рулем. Они пытаются усмирить лодку. Румпель вырывается из их рук, словно пойманный преступник.

Я хватаю за плечо Ульма и ору, стараясь перекричать воющий ветер:

— Чем я могу помочь?

Волна размером с дом бьет в планширь, мы все падаем на колени. К счастью, никого не смыло за борт. Ульм истошно кричит мне в ухо:

— Спрыгни за борт, тварь проклятая!

Похоже, он говорит искренне. Спотыкаясь, я пробираюсь по палубе и наконец нахожу место, где можно укрыться — между двух крепко привязанных к палубе тюков. Я хватаюсь за канаты, которыми они крепятся к палубе, и зарываюсь спиной в один тюк, а ногами — в другой. В тюках то ли материя, то ли шерсть, поэтому кажется, что меня обхватывают ласковые руки.

Проходит время, и небо расчищается. Волнение на море прекращается, и сверкающая гладь отражает десятки тысяч звезд, мерцающих в черной синеве. Картина, достойная восхищения, но мы заняты борьбой за жизнь. Далеко не сразу я понимаю, что за жизнь мы уже не боремся. Баржа идет плавно, палуба практически не качается. Ветер ровный, и нас уже не заливают потоки воды.

Небо слева по борту светлеет. Это странно, восход должен быть за кормой, ведь мы держим курс на запад. Может, капитан передумал? Судно гонит ветер. На волнах за бортом вскипают барашки, цветом похожие на перья цапли. Мы летим вперед быстрее лошади, лавины, водопада. Мы шли с такой скоростью, по крайней мере, полночи. Слева от меня небо становится бирюзовым, потом розовеет.