Валери Виндзор - Лгунья

— Что ты хочешь узнать? К чему все это?

Да к тому, что я не могла поверить, просто не могла поверить, что он нашел во мне хоть что-то мало-мальски привлекательное. Тело мое всегда приводило меня в ужас: я считала его отвратительным. Я заподозрила (на основании журналов, бережно хранимых Тони на дне шкафа под спортивной сумкой), что чувство, которое он на самом деле испытывал к моему телу, было сродни презрению, и это его возбуждало. Я его понимаю. Я тоже презираю свое тело. Невыносимо видеть его голым в зеркале. Оно всегда было вдвое толще, чем мне хотелось — за исключением тех мест, где его как раз должно быть много — и слишком резко отличалось от всех этих фотографий на календарях Пирелли и распростертых соблазнительных девушек из журналов, которые Тони покупал и прятал. Так что не знаю — и никогда не знала, — что он во мне нашел. Подозреваю, что его привлекала моя аморфная пассивность. Что с самого начала наших отношений он увидел, что имеет надо мной полную власть, и ему это понравилось. А кому, собственно, не понравится? Он был очень молод. Разбирался только в машинах. Возможно, считал, что женщины и машины — это по сути одно и то же. Если и так, то не мне его судить. Думаю, я предоставила ему не слишком много доказательств, свидетельствующих в обратном.

— Ох, Мэггс, ради бога, — сказал он. — Ну чего ты теперь хочешь добиться? Я в тебя влюбился, понятно? А почему ещё люди женятся?

О-о, по многим причинам. Среди которых любовь стоит далеко не на первом месте. Я его не любила, не припомню такого, хотя мысль о том, что он в меня влюблен, произвела на меня сильное впечатление. Я вышла за него, потому что в те дни так было принято, а ещё потому что боялась его расстроить. Все будет хорошо, убеждала я себя. Моей маме он нравится. И отчиму нравится. Он всем нравится. И мне нравится. И я знала, как мама обрадуется всей этой свадебной суете. Нет, вру. Это я радовалась. Мне нравилось быть в центре внимания: нравилось, что люди мне завидуют и не скрывают удивления; нравилось быть частью важного ритуала, в котором я исполняю роль героини и символической жертвы. Но я никогда особо не задумывалась о том, что будет после церемонии. Здесь наступал предел моего воображения. Как будто это конец сказки. И жили они счастливо — на литературном языке это означает «Конец», пора закрыть книгу и ложиться спать. Я сидела нарядная в машине рядом с Тони и, помнится, подумала: это совсем не то, что я имела в виду. Хотелось остановиться и сказать: Это ошибка, давай вернемся, пожалуйста! Я мечтала о свадьбе, конечно, мечтала, но не предвидела последствий: я думала, все кончится совсем по-другому, как-нибудь более жертвенно, более поэтично. Помню, я сидела в машине, смотрела на свои руки и с удивлением думала: неужели это мои руки, неужели это я, реальная я с этими вот странными белыми руками, сижу в форде «Кортина» на пути к Уитби. «Что ж, вот ты и сделала это», помню, сказала я себе. За Йорком начался дождь, и небо почернело. Мы ехали по ровным, мокрым дорогам. «Дворники» на ветровом стекле монотонно качались, туда-сюда, раздвигая струи дождя. Меня переполняла такая невыносимая печаль, что я с трудом дышала.

Тони положил руку мне на колено.

— Счастлива? — спросил он.

Я улыбнулась и кивнула, потому что не могла говорить. Так и пошло. И чем меньше оставалось во мне уверенности, тем Тони, в той же пропорции, наполнялся уверенностью в себе, он был прямо набит уверенностью, как плюшевый медведь — опилками. И тем не менее целых шестнадцать лет мы ухитрились прожить довольно счастливо. По крайней мере, всем так казалось. Особенно мне.

Я лежала на кровати, не в силах пошевелиться, парализованная внезапно открывшимся доступом к памяти, и строила отчаянные планы. Меня мутило. Как только войдет доктор Вердокс, мне придется просить его связаться с Тони. Между тем, необходимо придумать убедительное объяснение для Тони: почему я ловила попутку на дороге, ведущей на юг. Я прокручивала в голове фразы, торопливые, беспомощные фразы, которые обрывались незавершенными. Зато мне отлично удавались язвительные вопросы, тонкие укоры, болезненное молчание: бесконечная расплата, которая мне грозит.

Наконец явился доктор Вердокс, принес кипу английских газет.

— Я подумал, вы захотите что-нибудь почитать за завтраком, — сказал он. Несколько медсестер помогли мне принять сидячее положение, подоткнув меня со всех сторон подушками, как куклу без костей. — Они немного устарели, — сказал он, извиняясь. — Вот… — он протянул мне «Дэйли мэйл», — самая свежая. Вчерашняя.

Меня поразила дата. Три недели ухнули в никуда. Доктор Вердокс бросил на кровать остальные газеты. Там оказалось две «Дэйти телеграф», «Гвардиан» и «Сан». Я начала с «Мэйл». Странное ощущение — потерять целых три недели, не знать, с чего начиналась половина описываемых историй, но страннее всего было обнаружить, что в мире-то как раз почти ничего не изменилось. Я только что прочла о французской оппозиции плану какого-то исполнительного комитета, или ещё чего-то, и переворачивала страницу, как вдруг на глаза мне попалась маленькая, расплывчатая серая фотография рядом с заголовком статьи. Я взглянула на неё мельком. Даже немного посочувствовала оригиналу этого снимка, кем бы он ни был: могли бы выбрать фото поприличней, подумала я. И вдруг у меня комок застрял в горле. Мне был знаком этот панический взгляд, это бледное, застывшее лицо трупа, прислоненного к плиссированной занавеске. Я прочитала заголовок: «Загадочное исчезновение англичанки остается тайной». Я заставляла себя сосредоточиться, медленно прочесть каждое слово, но глаза мои метались по странице, как крабы в истерике, перескакивали через слова, упускали смысл.

Французская полиция все ещё обследует район Лиможа в поисках тела миссис Маргарет Дэвисон, 36-летней секретарши из Сток-он-Трент, которая исчезла три недели назад, находясь на отдыхе в Париже. Ее муж, Энтони Дэвисон, 39 лет, начальник отдела реализации и сбыта, вчера вечером сделал объявление по французскому телевидению, прося откликнуться тех, кто мог видеть его жену. Одежда миссис Дэвисон была найдена местным фермеров в зоне розыска.

Я лихорадочно просмотрела остальные газеты. Ни в «Телеграф», ни в кратких, на четыре колонки, сводках «Гвардиан» ничего не было. На центральных страницах «Сан» я нашла фотографию Тони, он ссутулился, поднял руки к лицу, заслоняясь от камеры. Я поняла, что это Тони. Поняла сразу, ещё до того, как прочла заголовок: «Энтони Дэвисон, чья пропавшая жена считается жертвой французского убийства на сексуальной почве».

Я долго пялилась на страницу, кружилась голова. Я не знала, что и думать. По иронии судьбы, благодаря какому-то чуду, то, чего я желала больше всего, но считала безвозвратно утерянным, вернулось ко мне. Я перестала существовать. Я была никем. Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетняя домохозяйка и секретарша из Хенли, мертва. Так говорилось в газетах. Полиция ищет её тело. В конце концов, подумала я, — во мне пробудилась способность рассуждать, даже испытывать сострадание, — в конце концов, если ты пропала и считалась мертвой в течение трех недель, значит, для Тони самое худшее уже позади. Дольше он не станет по тебе убиваться. Так зачем же снова его беспокоить? Оставайся мертвой.