Валери Виндзор - Лгунья

— Скоро все заживет, — с сочувствием проговорила сестра Мари-Тереза: решила, что меня беспокоят шрамы. Не понимаю, почему все считают меня такой недалекой, такой самовлюбленной.

Я попросила отдать кому-нибудь цветы и оставшиеся фрукты. Поблагодарила за всю её доброту и заботу.

— Je vous remercie de votre bonte [54] Благодарю вас за вашу доброту , - сказала я, и на мой взгляд это прозвучало вполне сносно, не на школьном уровне. Я теперь, что ни день, усваивала новые фразы. Она расцеловала меня в обе щеки и настояла на том, чтобы самой донести донизу чемоданы и костыли. Я повесила на плечо сумку Крис. Я чувствовала себя очень легкой. Мои ноги в светлых, накрахмаленных джинсах, были длинными, стройными и совершенно мне не знакомыми. Я была от них в полном восторге.

— Обувь, — подсказала сестра Мари-Тереза, смеясь над моей рассеянностью. Гляжу — а я босая.

— Обувь, — сказала я. — Да.

Ни одна пара из чемоданов не подошла. Ну, разумеется, ещё бы им подойти. Ступни человека — вещь фундаментальная, очень приземленная. Они не меняются.

— Ума не приложу, что случилось, — сказала я. — Всё мало.

— Должно быть, из-за жары, — сказала сестра Мари-Тереза. Я кивнула, хотя предположение было абсурдным: в белой комнате всегда стояла прохлада.

Она выбрала легкие парусиновые туфли, ярко-красные, в каких обычно ходят на пляж.

— Попробуйте эти, — предложила она.

Я сделала вид, что они впору, но не успела спуститься по лестницы, как уже натерла пятки.

Доктор Вердокс все-таки пришел попрощаться. Вышел откуда-то из тени в прохладном, темном холле. Стоял под деревянным распятием, прибитом над дверью.

— Au revoir, Mademoiselle, [55] До свидания, мадмуазель — сказал он.

Мне показалось, что он собирается поцеловать меня на французский манер. Я не знала, подставить щеку или нет. Но в следующий миг дверь со стуком распахнулась, и в тихий, сумрачный холл ворвался гигантский клубень жара, а вместе с ним — шумный, захлебывающийся словами дядя Ксавьер, который выхватил у сестры Мари-Терезы чемоданы. Печальное, восковое лицо Христа глядело сверху, в ужасе от такого наглого нарушения торжественности и покоя. Я улыбнулась доктору Вердоксу и вдруг, поддавшись импульсу, поцеловала его. Мы стукнулись головами. Он дико смутился.

— Спасибо вам, — сказала я: ведь он как-никак спас мне жизнь. Спас жизнь неизвестно кому. За одно это я должна быть ему благодарна.

— Непременно заезжайте нас навестить перед возвращением в Англию, сказала сестра Мари-Тереза, вручая мне костыли. Она промокнула глаза. Странно, с чего это они меня так полюбили. Не представляю, что я такого сказала или сделала, чтобы пробудить в незнакомых людях хоть какие-то чувства. Должно быть, для этого достаточно просто позволить себя спасти.

— Или если возникнут какие-то… трудности, — туманно проговорил доктор Вердокс. — Если потребуется какая-нибудь помощь… — он смотрел себе под ноги.

— Спасибо, — сказала я ещё раз.

Машина дяди Ксавьера стояла у входа. Это оказался маленький, потрепанный «Рено». Странно, я ожидала чего-нибудь посолидней. Дядя казался слишком могущественным, чтобы сидеть за рулем такой неказистой малышки. Должно быть, я ошибалась, принимая его за человека с положением. «Рено» и голубые дядины джинсы сбили меня с толку. Я не знала, что и думать. Жара на улице стояла плотной завесой: она оглушала, словно с размаху врезаешься в стену. Доктор Вердокс и сестра Мари-Тереза с крыльца махали нам вслед, пока мы отъезжали. Я попыталась опустить окно, чтобы помахать в ответ, но оно было сломано. Я надеялась, что они заметили мои старания, но, скорее всего, выглядело это так, будто я о них сразу забыла.

Ремень безопасности тоже был сломан.

— Мне нужно купить какую-нибудь обувь, — сказала я, когда мы миновали ворота больницы и въехали в город.

— Завтра, — сказал дядя Ксавьер. — Завтра купишь обувь. Сегодня отдыхай и делай то, что тебе велят. Сегодня мы едем домой.

Домой. От этой мысли стало неуютно.

Мои ягодицы горели огнем на сиденье из искусственной кожи. Я пожалела, что не послушалась совета сестры Мари-Терезы и не надела льняную юбку. В джинсах было слишком жарко; но они чертовски хороши в них, эти мои новые стройные ноги, вытянутые под приборной доской.

— Нам далеко? — спросила я. Хорошо бы подальше. Хотелось никогда сюда не возвращаться.

Дядя Ксавьер не слушал. Он был разозлен внезапно возникшей пробкой на улице с односторонним движением. Он несколько раз громко просигналил. Он высунулся из окна, и махал руками, и посылал проклятия на головы водителей. На перекрестке, где застопорилось движение, стоял знак, который гласил, что до Фижеака сорок километров. Сорок километров пути между раем и адом сорок километров до того, как принять окончательное решение.

Мы застряли рядом с магазином Филдара, он был по левую руку, а за ним — обувная лавка с выставленными на тротуар стеллажами и корзинами с обувью. Дядя Ксавьер не переставая молотил кулаком по гудку. Мы продвигались в час по чайной ложке. Я могла прочесть цены: довольно дорого. Мне нужна всего лишь пара нежарких, удобных туфель. Честнее всего было бы сейчас вылезти из машины, купить туфли и пойти прочь. Но честные поступки всегда плохо мне удавались, так что вместо этого я поерзала, чтобы отлипнуть от сиденья, и надела темные очки Крис.

— Любишь музыку? — спросил дядя Ксавьер. У него были загорелые, крепкие руки, от него исходил сильный запах — запах жизни. Запах силы.

— Да, — сказала я.

Он включил радио. Какая-то универсальная поп-звезда вроде Джонни Холидея проникновенно пела задорную, сентиментальную французскую песенку. Мне наконец удалось опустить стекло и положить локоть на край окна. Я была бы счастлива провести в таком положении много часов, навеки застрять в пробке, чтобы играла музыка, и солнце жгло руку, а небо сияло яркой, неестественной синевой. Но ничто не вечно. Мы неизбежно приближались к перекрестку, и наконец проскочили его. Дядя Ксавьер ударил по газам, машина взревела, как сумасшедший биплан, и с рычанием рванула вперед. Мы шумно катили по широкой рыночной площади со стоянками для машин в тени деревьев, с магазинчиками и кафешками, потом проезжали заводской район, беспорядочно разбросанные пригородные домишки, совсем не похожие на бесконечные, примитивные окраинные районы английских городов подобного типа. Затем мы внезапно очутились за городом, по радио женщина пела грустную галльскую песню о l'amour perdue [56] Потерянная любовь . Солнце давило на черепичные крыши. Дорога впереди плыла и дрожала в мареве размякшего гудрона. Дядя Ксавьер вел машину ровно по середине. Он никому не собирался уступать. Каменные стены по обеим сторонам были увиты диким виноградом, укутаны зеленым мхом. Мы проезжали посадки грецкого ореха, поля с ульями, с табаком, фермы, где во дворах гоготали длинношеие гуси, проносились мимо густых перелесков с блестящей зеленой листвой.