Натан Шахам - Квартет Розендорфа

Чуть позже незнакомец продемонстрировал свой вкус и в вопросе темпа.

На лице Литовского явно читалось: наглый тип! Но Розендорф был очарован:

— Вы тоже играете? — спросил он.

— Немного, — ответил тот, — на пианино, правда, в последнее время я играл очень мало. Я работаю на плантации цитрусовых, а это тяжелая работа.

— Не согласитесь ли вы поиграть с нами? — спросил Литовский. В глазах его была усмешка — поставил соблазнительный капкан для дурака: начав с советов, этот тип наверняка пожелает учить нас исполнять камерную музыку.

— Буду очень рад, — ответил незнакомец, нимало не смутившись.

— Но у нас нет нот для квинтета, — с издевкой произнес Литовский.

— У меня наверняка что-нибудь найдется, — улыбнулся тот. — Но я не представился: Вилли Сде-Ярок (в прошлом Гринфельд, догадались мы [45] Переселившись в Эрец-Исраэль, многие энтузиасты национального возрождения меняли свои имена и фамилии, переводя их на иврит, подобно Вилли (Гринфельд по-немецки «Зеленое поле», как и «Сде-Ярок» на иврите), или брали новые, связанные с еврейской историей и традициями имена. ). Только на поиски потребуется время, придется порыться в ящиках.

— Мы обещаем пока потренироваться, — сказал Литовский.

Вилли, наивный как ребенок, не обиделся:

— Постараюсь вернуться побыстрее, — пообещал он.

Я покраснел, точно грубость Литовского была направлена и против меня.

Вилли вернулся примерно через полчаса с запыленной связкой нот — Квинтетом Брамса — и уселся за пианино.

Я опасался, что наша маленькая шутка переходит пределы хорошего тона: Квинтет Брамса — вещь технически трудная, и мне не хотелось смотреть, как этот бедняга будет ломать на ней пальцы.

Розендорф с обычным своим тактом попытался выйти из затруднения:

— Попробуем одну часть, — мягко сказал он, — пожалуй, вторую. Если мы увидим, что слишком трудно, оставим эту затею.

— Если уж так, то первую, — сказал Вилли и поднял свои исцарапанные пальцы над клавиатурой, готовый начать. Его возбуждение растрогало всех нас. Даже Литовский перестал посмеиваться над ним.

— Быть может, стоит начать в медленном темпе, я едва знаком с этим произведением, здесь много диезов. — сказал Литовский, словно беря на себя ответственность за неудачу.

— Жаль, — сказал Вилли. — В медленном темпе эта часть потеряет всю свою силу и решительность.

Краешком глаза я уловил насмешку в холодном взгляде Эвы.

Но вскоре стало не до насмешек. Вилли увлек нас, и мы сыграли всю первую часть с большим подъемом в головокружительном темпе. Ошеломленные, поглядывали мы друг на друга, на сияющее лицо счастливого пианиста, уже приготовившегося играть и вторую часть, — подарок, который он вполне заслужил.

— Но вы прекрасный пианист, — не мог больше сдерживаться Розендорф.

— Не стоит преувеличивать, — возразил Вилли. — Когда я расхожусь, я еще кое-как справляюсь, но с тех пор, как перестал заниматься, я сильно сдал.

Мы доиграли квинтет до конца. Вилли был в восторге.

— Я не верил, что мне придется когда-нибудь играть эту чудесную вещь, — сказал он. Он играл, читая с листа! Розендорф не мог успокоиться. Как такому человеку позволяют губить талант на тяжелой физической работе? Ведь таких пианистов, как он, один на город, на страну — раз, два и обчелся.

На обветренных губах Вилли порхала на удивление детская улыбка:

— Почему губить? Я давно отказался от фортепьяно. Чтобы не стать его рабом. Лучше заниматься тем, что доставляет мне большее удовлетворение.

— Вам нельзя отказываться от музыки! — упрекнул его Розендорф.

И тогда Вилли признался, что он не отказался от музыки. Просто он предпочитает сочинять ее, а не исполнять.

Потом Вилли повел нас в упаковочный цех, находившийся на краю плантации цитрусовых за ограждением из колючей проволоки, окружавшим усадьбу киббуца. Там он показал нам свои сокровища. Рояль, уже давно нуждающийся в настройке; деревянный пюпитр для нот, на котором висела рабочая куртка; ящики из-под фруктов, где хранились ноты, книги, одежда и обувь; постель, на которой развалилась огромная дружелюбная овчарка; контрабас, два кларнета, детская скрипка, груда партитур, охотничье ружье, бюст Бетховена, метроном, много пар носков, овчина, а также изрядное количество бумаги — меньшая ее часть чистая, а большая — исписанная мелкими кривыми нотными значками.

— Это вы написали? — спросила Эва и, усевшись возле рояля, принялась разбирать черновики. Теперь настала ее очередь удивляться.

— Это очень интересно написано, — сказала она, — захватывающая музыка, — пальцы ее сами собой пробегали взад и вперед по клавишам, пока не остановились, чтобы расшифровать неясный кусок, В тот миг я позавидовал ей: современная музыка воспринимается ею как единый поток. Переходы, где нарушается принятая последовательность изложения темы, выходят из-под ее пальцев естественно, будто никаких умственных усилий не было положено на то, чтобы сделать их отличными от тех приемов, к которым привыкло наше ухо.

— И удивительно, есть мелодия и есть гармония, есть что слышать, — сказал Розендорф, — а перерывы не дольше, чем в той музыке…

— Это просто упражнения, — с сожалением произнес Вилли. — Импровизации на народные темы. Опыты, не столь уж оригинальные… То есть, концепция, основная идея и даже система — немного от Бартока, немного от Кодаи… этим отрывком гордиться не приходится… но есть и более оформленные отрывки… с попытками почерпнуть темы из наших источников…

Стоя, мы выслушали (даже Литовский не высказывал нетерпения) длинную лекцию об истоках вдохновения национальной культуры. Для Вилли истинная мука, что он оторван от этих истоков. Те «упражнения», которые так привлекли нас, он считает собственным произведением «в полном смысле слова», поскольку они основаны на народной немецкой песне, единственной, которую «впитал он с молоком матери» в маленьком местечке неподалеку от Вюрцбурга. Каждый год во время отпуска, предоставляемого киббуцом, он ездит по городами мошавам Эрец-Исраэль, посещает синагоги и мечети, записывает йеменские, бухарские, грузинские и арабские мелодии, надеясь, что если впитает мотивы, родившиеся в восточном климате, то сможет «вырастить» свою музыку из «древнееврейских корней». Он делает это с воодушевлением, по внутренний голос говорит ему, что есть нечто искусственное в таком пристрастии человека, душа которого полна Шубертом и Брамсом, к персидским мелодиям, ведь если бы он не слышал в них голосов прошлого, то вообще ничего не нашел бы в них. Эта музыка не «струится» из него, как слезы или смех. Он навязывает ее себе, чтобы оторваться от «немецких корней». Природное чувство говорит ему, что музыка, в которой нет стихийной основы, пусть она даже весьма остроумна, даже «захватывает», как сказала Эва, все же никогда, видимо, не сможет заполнить в нашей душе того места, где живет глубокая потребность «вернуться в материнскую утробу», «прислушаться изнутри к биению материнского сердца».