Натан Шахам - Квартет Розендорфа

Тем временем и я немало узнал, даже язык обогатился сравнениями из области музыки. Иногда мне было жалко, что я не художник. Мне хотелось запечатлеть картину, представлявшуюся моим глазам: четыре фигуры в совместном усилии отозваться. Столь разные, они стараются играть как один человек. Даже в манере игры заметны их отличия. Розендорф играет с печальной безысходностью, Фридман гневно, Штаубенфельд с враждебным смирением, а Литовский — как любовник, ищущий на теле возлюбленной чувствительные точки.

Я быстро сделался для участников квартета чем-то вроде постоянного критика, по отзывам которого проверяют свои достижения. Я не пропустил ни одного их выступления в Тель-Авиве. Я вблизи наблюдал перемены, происходящие в них на концерте, — это волнение, вызываемое присутствием публики, даже такой, которая не способна оценить качество исполнения. Я следил за поведением каждого из них: Розендорф, забывший обо всем на свете; энергичные телодвижения Фридмана, стремящегося объяснить профану замысел, сокрытый в музыке; Штаубенфельд, замершая в почтении пред одной лишь музыкой, недвижимая, чтобы внимание не отвлекалось на что-то второстепенное; Литовский, с неподдельной радостью отдающийся любовной встрече с публикой, — с дрожащей головой и закрытыми глазами, словно ребенок, прячущийся за сомкнутыми веками и желающий, чтобы его нашли.

После нескольких репетиций стало ясно, что тут есть рассказ в рассказе. Мой черновик соберет все. Никогда нельзя знать, что привнесет цвет в окончательную версию романа.

Репетиции проводятся, как правило, в квартире Литовского. После репетиции все пешком расходятся по домам. Фридман — на юг, мы с Розендорфом — на запад, Эва Штаубенфельд — на север.

Однажды она попросила меня проводить ее домой. Попросила просто так, без тени кокетства, но сердце, как известно, простофиля. Когда мы вышли из дому, я понял, что меня пригласили исполнить второстепенную роль в истории с другим героем.

На заборе напротив дома сидел мускулистый курчавый парень в шортах и вышитой рубашке, со взглядом мученика. Хотя Эва не обращала на него внимания, я сразу понял связь событий. Бредовые идеи выскочили из моей головы так же быстро, как и завелись в ней.

Мы шли довольно долго, но Эва совсем не пыталась завязать разговор, чем сумела меня смутить. Я не теряюсь в обществе красивых женщин, пустая болтовня которых таит в себе неожиданные ловушки. Я предоставляю другим путаться в длинных речах, а сам время от времени вопросительно хмыкаю и без помех отдаюсь своим ленивым мыслям. Без капельки подлости, увы, нельзя защититься от докучливых людей. Светская жизнь в обществе — наказание, которое надо принимать со смирением, стараясь разумно его отбыть. Но Эва применила ту же тактику против меня. Она начала разговор вопросом о Брехте и заставила меня разболтаться. Сколько слов разбросал я попусту, чтобы разъяснить простейшие мысли! Я хотел заговорить о музыке, но она мне не дала. Разговор скатился на погоду. Но и тут я не блистал. Эва произнесла одну фразу: «Странно жить в стране, где нет весны», — преподав мне секрет краткости.

Потом она вдруг бросила взгляд назад и сказала, что я не обязан провожать ее до дому. Я тоже взглянул назад и увидел, что ее упрямый поклонник оставил нас. Моя роль, роль зверя, стерегущего красавицу от рослых кавалеров, была исчерпана.

Я не отведу этому поклоннику места в этой книге. Эдакие пошлые романтические эпизоды давно успели стать избитыми даже в романах для служанок. Меня интересует в струнном квартете суть, оторванная от времени и места. Человеческие отношения в закрытом резонансном ящике. Даже если мне не удастся воссоздать этой сосредоточенной сущности, которую символизирует квартет, такая попытка все же заставит меня как-то оформить свои растрепанные мысли. Мысли, нанизанные на одну нить, имеют шанс превратиться в ожерелье.

Я забросил свой черновик, потому что у меня появились сомнения: уж не нагружаю ли я свой роман больше, чем он может вынести? Можно ли считать рассказ о музыкантах выражением протеста?

Особая тяга к камерной музыке проявилась у меня в Берлине и родилась она из протеста против того, чтобы музыку использовали для разжигания масс. Я возненавидел гипнотический звук труб, вызывающий подъем в напрягшейся толпе, и бой барабанов, под который марширует отлично организованное отребье. Даже симфоническая музыка стала меня пугать — казалось, господство дирижера над коллективом, действующим, словно один человек, чем-то угрожает разуму. Я бежал к камерной музыке, как бегут от шума большого города, от его гудящих толп. Я устал тогда от прозы, переполненной действительностью, и предпочел ей поэзию, довольствующуюся намеком, — точно так же взволнованный шепот камерной музыки, обращенный к чему-то лучшему, чем мы сами, говорящий с нами из мечты, был мне ближе кишащей мифами симфонической музыки. У меня появилась глубокая потребность поговорить с близким человеком о простых, непритязательных чувствах. Однако же отсюда до протеста дистанция огромного размера. Надо следить за собой, чтобы не утратить истинных масштабов.

Могу твердо сказать лишь одно: погромы в Германии сделали меня камерным человеком. Я хотел бы создать прозу без сюжета, написать роман без главного героя, вообще жить в мире без героев. История о четырех евреях из Германии, бежавших в 1937 году в Палестину, — единственное, о чем могу я сегодня думать.

И я все еще не уверен, что смогу написать ее.

После концерта (Бах, Моцарт, Мусоргский). Музыка не может бежать от времени. В ней слышен пульс времени, дух эпохи. Исключая Баха. Когда играют Баха, я вне времени и пространства. Музыканты в черных бабочках непонятно как передают: вечную музыку из поколения в поколение. Музыка барокко переносит меня на ковре-самолете, сотканном из звуков, в совершенно особое место. Дворец, высокий свод, хрустальные люстры, декольтированные дамы, пугающиеся своих страстей; в глазах мужчин мрачные вожделения и страх перед грозящей карой — адскими муками; принц, с шумом обгладывающий фазанью ножку в тот момент, когда ему представляют вундеркинда, играющего на клавикордах. Я — один из них, жесткий воротник сжимает мне шею. В воздухе фальшивая сладость.

Взглянул на участников квартета. Можно ли понять человека, наблюдая за тем, как он играет, спросил я себя. Можно. И по тому, как он помешивает чай, тоже.

Я спрашивал Розендорфа. Он улыбнулся: безусловно, можно. Чувствуются и перемены, происходящие в личности. Раньше у него партию второй скрипки исполнял прусский юнкер. Он знал только два рода звуков: громкие и очень громкие. Пришлось с ним расстаться, хотя его связи в обществе были полезны квартету.