Натан Шахам - Квартет Розендорфа

В 1936 году, сколько помнится, осенью, я оказался в Палестине. Беженец без гроша за душой. Писатель, изгнанный с родины, из родного языка.

Я не знал голода и нужды. Подруга юности, большая поклонница немецкой литературы, взяла меня к себе домой и дала мне все, что может человек дать ближнему, не порабощая его. Зарабатывал я писанием статей в эмигрантские журналы, выходившие в Париже и Цюрихе, а потом, во время войны, печатал рецензии и заметки в местной немецкой газете.

Я прожил в Палестине до конца войны, все ожидая того момента, когда освоюсь и смогу отдаться литературной работе. Позволю себе сказать, что Господь не посетил меня в этой земле — я не написал в те годы ничего, кроме публицистики, которой не придавал особого значения, и нескольких эссе. Не было во мне тогда того внутреннего покоя, какой необходим для писания романа, рисующего широкое полотно жизни. В состоянии непрерывного беспокойства за собственную судьбу трудно говорить прозой.

Здесь не место рассказывать о том, почему я прежде, чем вернуться в Германию, поехал в Америку. Как бы то ни было, во мне жила острая потребность в мучительной встрече со страной, прогнавшей меня вон. Но в тот миг, когда я оказался в Германии, я понял, что никогда не буду писателем нигде, кроме как там, где говорят на моем языке.

Я не собираюсь писать тут оправдательного меморандума. Я был вынужден уехать из Палестины по многим причинам. Даже все туже связывавшие меня отношения с Хильдой, женщиной, в чьем доме я жил, требовали этого. Не было возможности долго поддерживать сей menage a deux [101] Дом на двоих (фр.). , не забив его гвоздями. Я чувствовал, что солгу самому себе, если капитулирую перед собственной добротой. Любовь Хильды была глубока и чиста, и невозможно было оторваться от нее, просто уехав в другой город. Любовь может стать узами столь крепкими, что сбросить их можно, только бежав за океан. Любовь — великая разделяющая сила. Но здесь речь не о ней.

Возвратившись в Палестину, чтобы оформить документы, связанные с наследством (Хильда до конца своих дней так и не вышла замуж, и это тяжким камнем лежало у меня на совести), я нашел среди ее вещей и черновик романа, что писал в те годы, а потом, кажется, не счел его достойным дальнейшей обработки. Оглядываясь назад, я обнаруживаю в этих записях правдивое отражение настроений, обуревавших меня в тот трагический период. Не вижу причины, почему бы мне не опубликовать их в том виде, в каком они остались, как особый литературный жанр, не подчиняющийся никаким правилам. Да и кто знает, какие из оставленных нами свидетельств пребудут в силе и тогда, когда мы уйдем из этого мира?

Поначалу записки представляют собой нечто вроде дневника, потом постепенно принимают вид черновика романа. Заглавие вверху первой страницы («Струнный квартет — черновик романа»), выведенное четкими, уверенными в своем назначении буквами, надписано позднее, как видно, после того, как этим каракулям было найдено более осмысленное применение. Я знаю, что надпись эта более поздняя, потому что вижу, каким пером она сделана. Я купил эту ручку в писчебумажном магазине на улице Элиэзера Бен-Иехуды в знойный день в начале лета 1937 года, и продавец сказал, что если я ее не сломаю, то смогу пользоваться до конца жизни.

Человеческая память — вещь совершенно сумасшедшая. Такие вот подробности я помню, а сам факт существования черновика стерся из памяти. Первоначальное название, написанное обычными буквами, — «Дневник изгнанника» — зачеркнуто одной чертой. Первые страницы тетрадки посвящены изложению причин и доводов, побудивших меня зачеркнуть заглавие.

С тех пор, как я марал эти страницы в маленькой тель-авивской квартирке, все клетки моего тела успели смениться пять раз. Я тогдашний — теперь и близок и чужд мне теперешнему. При такой степени отдаленности я имею право сказать о человеке, писавшем, почти не притворяясь, эти страницы, что он старался писать их, не жалея себя. Отсюда и тенденция заострять юмор повсюду, где печаль становится невыносимой.

В тот миг, когда я увидел эту рукопись, мне вспомнилась последняя встреча с Эвой Штаубенфельд, за день до начала войны. В отличие от Розендорфа, меня очень тянет к зрелым, сложившимся, укрепившимся в своей личности людям. Только так могу я объяснить свою любовь к Эве, усилившуюся именно после того, как я отчаялся пробудить в ней ответную любовь.

Этой женщине удалось спутать во мне все критерии.

Я хотел любить ее издали, томясь той страшащейся прикосновения тоскою, что удовлетворяется бесплодными романтическими мечтаниями, словно из солидарности с поэтической ложью прошлого столетия, оставившего нам высочайшие достижения немецкой музыки.

Глядя на Эву из столь надежного места, как объятия женщины, любящей меня без всяких условий, я видел в ней кристальное олицетворение абстрактного чувства, тянущегося к совершенной немецкости, что существует лишь в воображении еврейских поэтов, той немецкости, которая породила метафизическую боль и томление по горнему тевтонству.

Не я протянул руку к горячему этому угольку, к угольку, залетевшему в мою ладонь. Повинуясь одному из своих капризов, сама внезапность которых придает им странное очарование, она вдруг сказала мне: «Давай покончим с этим».

Слова эти ошеломляли нарочитой своей грубостью. Она словно взглянула на меня издали, увидела, прежде чем сам я понял, что больше я не смогу этого вынести, и решила, пока не поздно, вытравить чары давно известным способом — путем удовлетворения подавляемой страсти.

Хильда была в Иерусалиме. Я собирался после концерта пойти в кафе на улице Бен-Иехуды, но когда мы сели в такси, Эва дала шоферу свой адрес. Мы вышли, она расплатилась, чтобы ясно было, кто гость, а кто хозяин, и когда я на секунду заколебался, она, прерывая долгое молчание, произнесла эти самые слова.

— Чего же вы ждете? — спросила она, когда я на миг задержался. Было темно, и я не помнил, была ли там ступенька за воротами. — Вы ведь не боитесь Сонечки? Она уж и так пришла к выводу, что мы, немцы, растленны до основания.

Когда мы вошли в ее комнату, Эва зажгла свет и стала снимать туфли. Моя растерянность ее забавляла.

— Вам мешает свет? Я могу его погасить, коли вы стыдитесь своего тела.

Она говорила холодным, бесцветным голосом, словно обсуждая со мной какой-то деловой вопрос, словно речь шла о подобающем мне наказании, а не о даровании милости. Поскольку я застыл у двери, она с улыбкой сама погасила свет. В первую минуту была полная темень. Правда, жалюзи не были опущены, и сквозь прозрачную занавеску пробивался свет лампочки, горевшей на балконе соседнего дома, так что я мог следить за ее движениями. Она приподняла платье над головой, открылись ее длинные ноги, белые, как сияющая березовая кора.