Александр Иванченко - Монограмма

Куклы тоже наряжала в воображаемые наряды, гладила своим детским утюжком их прозрачные платья, обдергивала воображаемые оборочки, обирала невидимые соринки, заплетала воздушные бантики. Предметный, вещный мир ее всегда как-то разочаровывал и настораживал. Жила в другом. Но плюшевого Степу всегда любила во плоти, настоящего — наверное, из-за его неуклюжести, жалкости, обтрепанности, — он уже сам переходил как бы в мир вымысла и грез. «Представлять, мама, можно только тихое, счастливое», — сказала однажды Настя, и Лида согласилась. Негативное, бурное, агрессивное ослабляет способность воображения.

Так же, воображая, воображением, Настя рисует: в руке (левой!) снуют невидимые карандаши, мелькает незримый ластик. Сотрет — отложит, сотрет — отложит, порисует снова. Отойдет, приглядится. И все настоящее — вздохи, разочарования, восторги. Только рисунка никакого нет, все в мечтах. Но листок бумаги любит положить перед собой настоящий, хороший, белый и любит, когда рисует акварелью, поставить рядом бутылочку с закрашенной водой. Помогает воображению.

«Детский мир» Настя категорически не признает, всегда молча тянет Лиду прочь, когда та хочет зайти с ней в магазин. Однажды просто расплакалась, когда бабушка купила ей «настоящую», с закрывающимися глазами, куклу, и потихоньку, чтоб не обидеть бабушку, затолкала игрушку в чулан. Мультики тоже любит не кукольные, а рисованные, им она больше доверяет. «Взрослые», с настоящими людьми, фильмы совсем не смотрит и удивляется матери, когда та сидит у телевизора и над чем-нибудь там переживает. Но смотреть не мешает.

Настя любит мерцанье звезд, луну на ущербе, рябь воды, зыбь, поземку, отражение, облака — все, что как бы на границе этих двух миров, мнимого и настоящего. Часто спрашивает:

— Мама, кто нарисовал облака?

— Не знаю, ветер, наверное, — отвечает Лида.

— A-а… То-то я вижу, что они как будто вышли из моего сна.

Всякий сон Насти — предмет длительных утренних обсуждений — за завтраком, по дороге в садик. Сновидениями она интересуется, кажется, больше, чем жизнью. Любопытно, что всякий реальный предмет обретает для нее новую значимость, дополнительное измерение после того, как приснится. До сна она вещей не признает, не видит.

— Мамочка, дай я тебя получше поцелую, я тебя так опять люблю, я тебя сегодня опять видела во сне!

Лида удивляется, но замечает сама, что реальность, обжитая сновидением (в сновидении), становится уже другой реальностью.

№ 1–4. Надеждинск был небольшой, деревянный, почти одноэтажный городок, беспорядочно разбросанный вдоль реки Теплой. Металлургический завод был старый, еще дореволюционный, с растрескавшимися печами и трубами, но крепкими кирпичными стенами. Чем-то он занимался, этот заводик, военных, и разнорабочих дальше проходной не пускали. Марина с небольшой бригадой таких же, как она, высланных числилась в разнорабочих. В бригаде было человек двенадцать, женщины и мужчины.

Они встречали небольшой составчик из пяти или шести вагонов далеко за транспортной проходной, в отвалах, где ржавели на запасных путях старые вагоны, изложницы, колесные пары, громоздились горы шпал, откосы зарастали бурьяном. Работа была: выгружать из вагонов горячий шлак и заодно сжигать заводской мусор. Даже летом работали в валенках, глубоких чунях и суконных штанах. Чтоб не так жгло, оборачивались наглухо, до самых глаз, платками, дышали сквозь ватные респираторы — и скребли раскаленную, спекающуюся на глазах массу жестяными лопатами, поднимая облака пыли. Сорвав крючья люков, отскакивали от вагонов, крышки откидывались, и пылающие потоки шлака неслись под откос, увлекая за собой оброненную рукавицу, лопату, шапку. Потом лезли в вагоны и счищали остатки. Трудились молча, рта на такой работе не раскроешь. Истекая сажным потом, двигались как тени в черном горячем тумане и ревели. Мычали, замахивались друг на друга лопатами, выходили из пыльного облака подышать. Но долго стоять вагонам не давали, спешили отогнать состав назад. Бригадиром у них был расконвоированный зэк Галиулин. Платили ничего.

Воды в общежитии не было, но вахтерша тетя Маша грела им на всех небольшой бак и встречала их со смены с теплой водой. Так они все восемь человек и мылись одной водой в корыте по очереди, едва ополоснувшись из алюминиевого ковша. Поливала их в кухне тоже добрая тетя Марья. Потом сидели по комнатам, суша волосы, и пили чай с вкусными сайками, купленными на заводской проходной. Рабочих завода подкармливали.

Зимой было полегче, не так жарко, но жестокие зимние ветры поднимали пыльный смерч, и они почти вовсе не видели друг друга, глаз было не открыть. Стеклянные очки быстро мутнели от горячей пыли, работали почти вслепую. Худшим врагом был дождь: после него приходилось долго разбивать шлачные козлы ломами. И часто падали в горячую пыль от головокружения, тошноты, голода. Однажды одну из работниц, Веру Ципко, так и засыпало горячим шлаком: то ли упала, сбитая обрушившейся горой из люка, то ли просто потеряла сознание — ее, беременную на пятом месяце, часто бросало в обморок. Не заметили в туче пыли, как она исчезла. Хватились только в общежитии, когда пришли домой. Стали мыться, а ее нет (ее очередь была выносить воду). Почуяв недоброе, побежали, едва обсохнув, на пути и нашли ее, скатившуюся под откос, уже до костей испекшуюся, черную, как картошка. Огромные серые валенки еще шаяли на крохотных Вериных ножках, за голяшкой — оловянная, потекшая от жары ложка. В заводской столовой ложек не хватало, и они носили с собой свои.

Так и хоронили ее в мае в этих спекшихся с мясом валенках, в закрытом гробу. Родственников у Веры не оказалось, была она, как все они, высланная, и все обошлось без шума, хотя и потаскали их по кабинетам. Однако после этого случая женщин с этой работы убрали, а поставили на нее одних заключенных, привозимых в те годы сюда эшелонами. Баб же определили на пропитку шпал — работа тоже угрюмая, едкая, но, считалось, более женская и легкая.

Только стала привыкать к новой работе, вызывают ее повесткой в У., в НКВД. Девки ее уж перекрестили, уж на воле ее не числили, ночью слышала, как перешептывались, ее жалеючи. Все гадали, что бы это — или опять взялись за Веру Ципко? Оделась во что похуже, в рабочее, жалела в тюрьму нового, и поехала в соседний У. Сама не верила, что вернется. Одежду свою выходную, если что, наказывала подругам разобрать поровну. Уж они ее крестили, крестили. И крестом, и перстом, и снятым со стены вождем.

Барак НКВД, штукатуренный, приземистый, длинный, стоял разлапо на одной из центральных улиц У., обсаженный строго березами и елями. Сейчас на том месте двухэтажная белокирпичная школа с дудящим в гипсовый горн пионером перед фасадом.