Александр Иванченко - Монограмма

Невыразимая тоска и жалость охватывает Лиду всякий раз, когда она смотрит на этот снимок. Мир до нас — это еще ужаснее, больнее, неотвратимее, чем мир после нас.

№ 60. Вот та же комната с видом на другую кровать, наверное мамину. Кровать — этот самый человечный из предметов, служащих человеку, почти живой, — уже безжизненна, мертва: матрац туго закатан в ноги, дверцы тумбочки открыты, половичок сбит. Подруги грустно стоят в прощальных слезах, в темных осенних пальто, чемодан у ног. Удивленные ходики с размашистым маятником недоуменно скосились на уезжающую. Мать, сильно беременная, на седьмом, должно быть, месяце (в белой роскошной шали, в модных тогда венгерках), заливается слезами, и Лида понимает, что это слезы и ее, Лиды, слезы сквозь нее, может быть, о ней. Вот-вот подъедет на полуторке отец и увезет их. Им дали квартиру. (А где была в этот момент Аля, ведь она уже была? Странно ее отсутствие всегда, везде, и в этот важный миг тоже — как ее отсутствие потом во всей жизни Лиды.)

№ 1. Нет никакого тирана, деспота, палача, нет никакого страха перед тираном. Страх перед диктатором — это персонифицированный страх толпы перед собственным инстинктом уничтожения. Массы, не смея — или не умея — реализовать собственной жестокости, поручают этот инстинкт тирану, мысленно (ментально) дозволяют ему сделать все, чего не смеют сами. Отсюда — восторг, восхищение и поклонение тирану: они поклоняются себе, своей жестокости и влечению к убийству. Почему толпа так легко прощает ему горы трупов, моря крови? Потому что это ее трупы, ее моря. Ее чаяния, хотя и не ее деяния — достигшая осуществления не в ней, но ее цель.

Из записей Лиды. Бог — это проблема отнюдь не научная, интеллектуальная, но моральная, этическая, нравственная. Именно поэтому Его существование никогда не может быть ни опровергнуто, ни доказано: каждый разрешает эту проблему самостоятельно, в согласии с собственным опытом — и для одного себя. Найденная этическая истина индивидуальна и непередаваема, тогда как научная истина — соборна. Но и открытый нами однажды, Он не принадлежит нам раз и навсегда, и всякое наше падение сопровождается Его утратой: утрата Его и есть наше падение. Он открывается нами заново и заново, добывается кровью сердца с разрешением всякого сомнения, всякой нравственной проблемы, всякого морального вопроса, всякого духовного кризиса. Мы приближаемся к Нему ровно настолько, насколько удаляемся от зла. Мы удаляемся от Него ровно настолько, насколько удаляемся от добра. Мы предстоим Ему, и Он предстоит нам, лицо в лицо, глаза в глаза, и никого нет между нами. Его присутствие в нашей душе всегда сокровенно, и никто не может сделать своего Бога нашим и нашего Бога — своим. Потерявший Бога в своей душе отдает Его нам: утративший в Него веру не разрушает нашу веру, а укрепляет ее. Он возрастает, убывая; Он убывает, возрастая. Вот почему чем меньше, тем больше Бога в мире. Его существование в мире всемерно и в то же время тайно: зрящий Его в себе зрит Его везде: не видящий Его в себе не видит Его нигде. Никто не откроет Его нам, кроме нас самих; зато, открытого, никто не отнимет. Кто извне может повредить тебе, если в твоей душе Бог? Кто защитит тебя, если Его там нет?

Научные же истины открываются однажды — и для всех. Мы не сомневаемся в них, легко принимая их на веру, хотя бы и ничего не смыслили в них. С каким равнодушием мы позволяем им утверждаться в мире — хотя, бывает, от них зависит самая жизнь.

Любая же моральная истина всегда утверждается с кровью, ее утверждение всегда болезненно, потому что личностно, и болезненно потому, что сопряжено с бесконечностью, ибо носитель ее — Бог. Удивительно, что все, даже в науке, что соприкасается с идеей бесконечности, странным образом перетекает в проблему нравственную, то есть в проблему духовную, Божественную. Мир достигнет совершенства, если стремление к Богу и научный поиск совпадут. Не об этом ли сказано в Шветашватара упанишаде: «Когда люди свернут пространство, как кожу, тогда и без распознавания Бога наступит конец их страданиям». Бог и научное достижение (свертывание пространства) здесь примирены и приравнены друг к другу. Преодоление пространства означает постижение Бога, а достижение того и другого приравнивается к избавлению от страданий.

«Кем Он не понят, тем понят, кем понят, тот не знает Его. Он не распознан распознавшими, распознан нераспознавшими. Так слышали мы от древних, которые разъяснили нам это» (Кена упанишада).

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ. Глобальная цель буддийской медитации — очищение разума, всей ментальности человека. Разум является источником как блаженства, так и страдания и поэтому служит предметом постоянных забот адепта. Будда завещал своим последователям три основных принципа: не делать зла, делать добро, очищать разум. Сама Нирвана определяется лишь как состояние разума, свободного от нечистоты и заблуждения: это не какая-то внешняя цель, небеса или «рай» христианства, но божественный дар сердца. Ни зло, ни добро не имеют самостоятельной ценности в буддизме, та или иная мера участия нашего «я» в той или иной ситуации жизни (то есть степень загрязнения нашего разума) делают вещество жизни добром или злом. Самый мир преображается согласно состоянию нашего разума: он добр и счастлив, когда добры и счастливы мы сами, и он зол и несчастлив, когда злы и несчастливы мы. Только чистый разум отражает истину: смятенный и хаотический ум не видит вокруг себя ничего, кроме хаоса и смятения. Все усилия индивидуума должны быть направлены поэтому на достижение чистоты разума. Преодолеть зло в себе означает преодолеть зло мира.

Благодаря неведению ( авиджджа, санскр. авидья) мы перерождаемся и страдаем, и страдаем, потому что отождествляем себя с обусловленными вещами, природа которых — вечная текучесть, изменчивость, преходящесть и становление. Мы относимся к ним так, как если бы то, что случается с ними, случалось с нами. В этом основной конфликт существования: мы жаждем вечного, неизменного и постоянного, а нас окружает лишь преходящее, обусловленное и изменчивое. Самая наша мысль о непреходящем — преходяща, самое наше желание вечного — невечно, ибо исходит из вечно становящегося разума.

Человек, ослепленный авидьей, сжигает себя огнем желания и поэтому не видит сущности феноменальных вещей, природа которых — вечное становление. В своем невежестве человек принимает вечное за невечное, чистое за нечистое, доброе за злое, и наоборот, и поэтому страдает. Других причин нет. Страдание будет сопровождать его до тех пор, пока он не изменит точки зрения, не переменит своих целей и не достигнет мудрости. Страдание и зло, таким образом, выступают как неизбежные атрибуты неведения ( авидьи ), постоянные спутники незнания, и даны нам как индивидуальный и коллективный опыт. Поскольку универсальность страдания не самоочевидна, является нам под покровом Майи (иллюзии) и люди склонны забывать его уроки, неустанные попытки разума осознать этот факт становятся необходимыми. Острое осознание этого достигается медитацией. Без каких-то проблесков мудрости, однако — и без необходимого опыта страдания, — самая мысль о медитации будет невозможной. С другой стороны, уже пробуждающаяся мудрость не получит развития, если не будет поддержана созерцанием. Будда говорит поэтому (Дхаммапада, пада 227): «Без дхьяны (медитации, созерцания) нет праджни (мудрости), без праджни нет дхьяны; но тот, у кого и дхьяна, и праджня , — близок к Нирване».