Виктор Астафьев - Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе

Майор Зарубин, попавши на левый берег, подбинтованный Фаей, потребовал вести его в штаб своего полка. Там собралась вся челядь, ахать начала, майора едва узнавали. Хлебая кашу, попивая чаек с сахаром, майор распоряжался:

– Товарищи! Проникнитесь! Положение на плацдарме не то что тяжелое – ужасное положение. Одинец! Капитан! Я вас попрошу еще одну линию связи. Трофейной. Наша не дюжит – намокает, садится. Без связи, без помощи нашей, без постоянного огня артиллерии плацдарму конец. И, пожалуйста, прошу вас, хоть как-нибудь, хоть на чем-нибудь еду… – и в это время телефонист из штаба корпуса выступил на свет из угла, бережно, словно грудного ребенка, неся телефонный аппарат:

– Вас товарищ седьмой.

– Скажите своему седьмому, что я не хочу с ним разговаривать! – громко, чтоб Лахонину было слышно, отчеканил майор Зарубин, чем едва не лишил жизни корпусного телефониста. Он, протягивая трубку, шевелил омертвевшим ртом:

– Это же сам товарищ седьмой! Это же…

– Хотя дайте на два слова, Пров Федорович! – нарочно не называя позывную, не навеличивая командира корпуса по званию, въедливо произнес Зарубин. – Если вам хочется побеседовать со мной, милости прошу вечером в санбат. Здесь народ, беседа же нам предстоит не светского характера. – И отдал трубку телефонисту, который, нежно прижимая аппарат к мягкому брюху, упятился в угол и замер там, решительно не понимая, что произошло и происходит на свете.

Когда майора выносили на носилках к машине, он увидел куда-то спешащего, перебирающего воробьиными ножками, сверхозабоченного начальника политотдела дивизии. «Куда же это Мусенок-то?» – успел еще подумать в недоумении Зарубин, не понимая еще, что для того и этот богоспасенный берег – уже передний край, самый-самый передний, самый-самый боевой, самый-самый опасный. Мусенок тут дни и ночи сражается с врагом, от имени партии творит подвиг, суетясь по штабам, по огневым, мешая людям исполнять военную работу. Мусенок вместе с родной партией до того уже затоковался, что считал – главнее партии на войне никого и ничего нету. Пламенный призыв, боевое слово – грознее всех самых грозных орудий.

На батальон Щуся, с которым на время была налажена связь и при этом убило несколько связистов, наседали фашисты со всех сторон, особенно на левый фланг, отрезая запасной путь к реке по коренному оврагу и по глубоким его отводам. Щусевцы в овраг немцев не пустили, более того, оттуда, именно с левого фланга, из ответвлений оврага, из земляных щелей, повыползали русские и перешли в отчаянную контратаку, едва немцы их загнали обратно в обжитые места.

«Ай да молодец Шапошников! Ай да молодцы у меня ребята, ай да золотые головы! Часок-два передышки дали», – хвалил свое войско капитан Щусь. Сам он находился в роте Талгата – в самом горячем месте – гитлеровцы пока не отобьют участок этого проклятого рва, не уймутся. И немцы шли, шли, перли и перли…

И в этот, именно в этот, самый гибельный час из заречья донесся блеющий голос:

– Внимание всем точкам! Всем телефонистам! На проводе начальник политотдела дивизии Мусенок! Передаю важное сообщение…

– Товарищ капитан, – зажав трубку, обратился к Понайотову Шестаков, – на проводе повис начальник политотдела.

– Что ему? – бросая карандаш на планшет, вскинулся Понайотов, заканчивавший расчеты поддержки огнем остатков полка Бескапустина, переходящих в контратаку, для того, чтобы облегчить положение щусевского батальона и помочь задыхающемуся соседу своему – Сыроватко, пусть он и хитрец, и выжига, но все же друг по несчастью. Огонь был нужен плотный, беглый и точный, бить из орудий надо было между идущими в атаку капустинцами и не накрыть отрезанный, обороняющийся в оврагах батальон Щуся. Огонь надо было корректировать, вести его следом за цепями, если они, цепи эти, еще есть, если наберется людей на цепи. Не отрываясь от карты, Понайотов протянул руку, прижал трубку к уху – по телефону с Мусенком говорил командир полка.

– Вот что пишет о вас газета «Правда»: «Красная Армия шагнула через реку! Эта новая, великолепная победа ярко подчеркивает торжество сталинской стратегии и тактики над немецкой, возросшую мощь советского оружия, зрелость Красной Армии…» А вы, насколько мне известно, даже знамя не переправили…

– Боялись замочить, – сухо ответил командир.

– Товарищ начальник политотдела, – взмолился полковник Бескапустин, – у нас батальон погибает, передовой, в помощь ему в сопровождении артналета мы переходим в контратаку. Отобьемся – пожалуйста, передавайте…

– Значит, какой-то батальон вам важнее слова самого товарища Сталина?!

– К-как это – какой-то батальон?!

– А вот так, понимаете ли! Нашими доблестными войсками взяты Невель и Тамань. В честь этих блистательных побед напечатаны приказы Верховного главнокомандующего и статья Емельяна Ярославского о вдохновляющем слове вождя. Всем вашим бойцам надо знать, чтоб устыдиться, – топчетесь на бережку, понимаете ли, пригрелись…

– Что-о-о! – взревел плацдарм всеми телефонами, какие были навешаны на единственно работающую линию, представители же разных родов войск маялись, связываясь с левобережьем по аховым рациям.

– Что ему батальон?! Что ему гибнущие люди? Они армиями сорили, фронты сдавали.

Это уже взвился Щусь, некстати оказавшийся у телефона.

– Кто это говорит таким тоном с представителем коммунистической партии? – повысил голос Мусенок.

Нужно встревать немедленно, сейчас большой политик начнет домогаться фамилии дерзкого командира.

– Товарищ начальник политотдела, Лазарь Исакович, ну, через час поговорите, сейчас невмоготу, сейчас линия позарез нужна… одна линия работает… – встрял в разговор Понайотов.

– А почему одна? Почему одна? Где ваша доблестная связь? Разболтались, понимаете ли…

– Внимание! – прервал Мусенка командир полка Бескапустин. – Внимание всем телефонистам на линии! Отключить начальника политотдела! Начать работу с огневиками!

Телефонисты тут же мстительно вырубили важного начальника, который продолжал греметь в трубку отключенного телефона:

– Н-ну, я до вас доберусь! Ну вы у меня!…

– И доберэться! – угрюмо прогремел в трубку Сыроватко, все как есть слышавший, но в пререкания не вступивший.

– Да тебе-то какая забота? – устало осадил его полковник Бескапустин. У тебя, видать, дела хороши, все у тебя есть, недостает лишь боевого партийного слова…

– Да ладно тебе, Андрей Кондратьевич. Шо ты, як кобэль, вызвэрывся, вся шерсть дыбом.

– Шерсть-то поднялась, все остальное упало. Ладно. Таких художников, как Мусенок, мне в одиночку не переговорить. Пошевелили мы противника, пошебутились, отвлекли на себя. Помогай теперь ты Щусю. – И через паузу, постучав трубкой по чему-то твердому, изможденным голосом добавил: – Да не хитри, не увивайся. Воюй. Положение серьезное. Понайотов, а, Понайотов! Начинай, брат, работать. А тебя, Алексей Донатович, завсегда, как черта в недобрый час, из-под печки выметнет. Гнида эта заест теперь…