Харуки Мураками - Трилогия Крысы. Мировой бестселлер в одном томе

Ну, и Джею – привет огромный. Распейте там на двоих мое пиво.

Это первое.

Вторая просьба будет немного странной.

Прилагаю к письму фотографию. Фотографию овец. Помести ее где угодно – лишь бы на нее почаще смотрели люди. Прекрасно осознаю все нахальство своей просьбы – но, поверь, кроме тебя мне больше совершенно некого попросить. Готов уступить тебе всю свою сексуальность – только сделай это, пожалуйста. Зачем – рассказать не могу. Но фотография очень важна для меня. Когда-нибудь – очень нескоро – может быть, расскажу.

Прилагаю также и чек. На все необходимые расходы. О деньгах можешь не беспокоиться. Здесь мне приходится ломать голову, на что их потратить; и к тому же это – единственное, чем я могу тебе посодействовать.

Да, лишний раз: пиво-то за меня распить не забудьте...

Квитанция о переадресовке оказалась наклеена прямо на штемпель; чтобы вскрыть конверт, мне пришлось отодрать ее – и дату отправки разобрать было уже невозможно. Кроме письма, в конверте я обнаружил банковский чек на сто тысяч иен [31], листок бумаги с женским именем, адресом и номером телефона, а также черно-белую фотографию с овцами.

Письмо я обнаружил в почтовом ящике, когда выходил из дому, и прочел за столом в конторе. Бумага, как и в прошлый раз, оказалась бледно-зеленой – но на чеке значились реквизиты Банка Саппоро. Получалось, что Крыса уже вроде как на Хоккайдо...

Я также плохо понял, что он имел в виду насчет горных лавин; но в целом, как и писал сам Крыса, письмо было необычайно серьезным и искренним. Да и – что говорить! – никто не станет шутки ради посылать вам чек на сто тысяч... Я выдвинул ящик стола и побросал туда все, что нашел в конверте. Эта весна – отчасти из-за того, что наши отношения с женой трещали уже по всем швам, – выходила у меня безрадостно-серой. Вот уже четвертые сутки она не возвращалась домой. Молоко в холодильнике прокисло и источало тошнотворную вонь; кошка шаталась по комнате с голодным брюхом. Зубная щетка жены в ванной комнате ссохлась и затвердела, как доисторическая окаменелость. И вот теперь по этому дому медленно растекался тускло-призрачный свет Весны. Солнечный свет. Как всегда, задаром.

«Затянувшийся тупик»?...

Что ж, – пожалуй, она права.

В Город я вернулся в июне.

Сочинив благовидный предлог, я взял на работе отпуск на три дня – и во вторник сел на утренний «Синкансэн» [32]. В белой рубашке с короткими рукавами, зеленых спортивных штанах с пузырями на коленях, старых теннисных туфлях – и без багажа. Спросонья даже побриться забыл. Теннисные туфли я не надевал уже очень давно, и теперь они казались мне стоптанными на странный манер – так, что походка в них получалась какая-то не своя.

Замечательное чувство – садиться в поезд дальнего следования без багажа. Словно, выйдя из дому прогуляться, вдруг попадаешь в искривленное пространство-время – и оказываешься в кабине пикирующего бомбардировщика. И больше уж нет ничего. Ни визитов к зубному, расписанных на неделю в календаре. Ни проблем, громоздящихся на столе в ожидании твоего прихода. Ни всех этих «общественных отношений», из которых рискуешь не выпутаться до конца жизни. Ни фальшивой приветливости на физиономии для завоевания доверия окружающих... Все это я на какое-то время просто посылаю к чертям. Все, что остается – эти старые теннисные туфли со стоптанными подошвами. Только они – и ничего больше. Уж они-то накрепко приросли к ногам – ошметки неясных воспоминаний о другом пространстве-времени. Ну, да это уже не страшно. Такие воспоминанья запросто изгоняются парой банок пива и сэндвичем с ветчиной.

Вот уже четыре года я не появлялся в Городе. Четыре года назад я приезжал уладить некоторые, так сказать, «чисто бюрократические формальности» по поводу моего брака. Поездка, однако же, вышла бессмысленной: оказалось, что только я находил свой вопрос «чисто бюрократическим»; все остальные вокруг почему-то так не считали. Ну, то есть – обычное несовпадение взглядов. То, что для одного человека уже закончилось и представляется «делом прошлым» – другому таким не кажется. Вот и все, казалось бы – и ничего особенного. Но в этом малом и скрывается самое главное. Чем дальше в будущее прочерчивать линии несовпадающих взглядов – тем шире будет зазор несовпадения между ними. С тех пор у меня больше нет «моего города». Нет места, куда возвращаться... При одной мысли об этом на душе полегчало. Никто не жаждет со мною встречи. Я никому не нужен – и никто не надеется, что может быть нужен мне. После двух банок пива я на полчаса заснул. Проснувшись же, обнаружил, что прежнее ощущение свободы и легкости тела исчезло. В окне – словно вдогонку за убегающим поездом – пепельно-серая туча стремительно обволакивала небо, грозя вот-вот пролиться затяжным июньским дождем. Под небом этим, куда ни глянь, тянулся один и тот же скучный пейзаж. С какой бы скоростью ни ехал поезд – от скуки не убежать. Наоборот: чем выше скорость – тем глубже вязнет душа, как в болоте, в бездоннейшей скукотище. Собственно, в этом и заключается главный принцип Скуки Как Она Есть.

Молодой, лет двадцати пяти клерк в кресле рядом со мной практически не шевелился, с головой погрузившись в чтение «Кэйдзай Симбун» [33]. Темно-синий летний костюм без единой морщинки и черные туфли; белая сорочка – только что из химчистки. Я уставился в потолок вагона и закурил. Чтобы как-то убить время, я попробовал подсчитать в уме, сколько песен записали «Битлз» на пластинках. Дойдя до семидесяти трех, я застрял. Интересно, сколько насчитал бы сам Пол Маккартни?...

Понаблюдав за тем, что творилось в окне, я снова уставился в потолок. Итак, мне двадцать девять. Еще полгода – и канет в Лету третий десяток лет жизни. Ничего, абсолютно ничего после себя не оставившее десятилетие. Во всем, что нажито, ценности – ни на грош; все, чего я добился, не имеет ни малейшего смысла. Если что и осталось со мною в итоге – так лишь эта самая Скука... Что же было тогда, сначала, – чего я сейчас не помню? Ведь было же, безо всяких сомнений. Что-то трогало мою душу – так же, как души других людей... И вот в итоге это «что-то» потеряно безвозвратно. Я сам решил потерять его – и оно потерялось. Но кроме этого – кроме того, чтобы выпустить все из слабеющих рук, – что еще оставалось делать?

Ведь, по крайней мере, я выжил... Конечно, лучший индеец – это мертвый индеец.

Но мне во что бы то ни стало понадобилось жить дальше.

Зачем?

Рассказывать байки каменным стенам?

Чушь собачья.

– Какого черта ты остановился в отеле? – удивился Джей, когда я вручил ему спичечный коробок из отеля с телефоном на этикетке. – У тебя же здесь дом!

– Это уже не мой дом, – ответил я.