Сандро Веронези - Сила прошлого

Потом словно все вдруг поворачивает вспять, и на какой-то ошеломляющий миг моим телом овладевает дивное ощущение обратного хода времени, категорически невозможного в жизни, однако в меня, оторванного от земли дружескими руками, это ощущение как-то исподволь проникает: боль стихает, в висках перестает стучать, жар спадает, туман перед глазами рассеивается… Это мгновенье пройдет, я это знаю, мне это понятно, я потеряю сознание или не потеряю, после чего время пойдет своим ходом, как прежде, и я буду бороться с ним, либо склонюсь перед его неодолимой силой, либо и то, и другое вместе; но пока это мгновение длится, я могу увидеть, что было бы, если бы оно не прошло безвозвратно, а длилось бы и длилось до бесконечности, и мне было бы даровано упоительное право прожить в обратном порядке то, что привело меня сюда, совершить увлекательный бег наоборот, в котором “раньше” значит больше, чем “потом”, а причины берут верх над следствиями: и вот я неуверенно стою на полу, сижу на койке, осторожно ложусь, чтобы не чувствовать боли, вот стена отъезжает и потом возвращается на место, и когда она встает на место, этого человека больше нет, и я снова один, в своей колбе, где время останавливается, потом в скорой, раздумывая над тем, кто я есть, потом лежу посреди перекрестка и до меня доходит, что виноват в аварии я, потом врезаюсь в такси, адреналин зашкаливает, ничего уже не поправить и единственное утешение — что вина не моя, и вот плечо в порядке, нет кровоподтека под глазом, и я еду на своей “Веспе” целый и невредимый, хотя все внутри переворачивается из-за измены жены и от ужаса, что всему конец, и вот момент — он страшнее всех, — когда я читаю письмо Анны, держа в объятиях ту женщину, заливающуюся слезами, а все во мне сводит от муки, но вот мука меня отпускает, оборачиваясь мимолетной тревогой, а затем исчезает вовсе, уступая место чувству неловкости из-за неподписанного чека, удовольствию от врачующей ласки и удивлению перед красотой этой несчастной матери, и вот от душевных терзаний не остается и следа, лишь легкое беспокойство об опоздании и досада на мотоцикл, который не желает заводиться, и тяжелая мысль о соседе в смирительной рубашке, и бессонная ночь, и выкуренные исподтишка сигареты, а разрушенная семейная жизнь — это только у моего соседа, даже стыдно, что переживаешь из-за таких глупостей, им всем хуже, чем мне, но вот тревога возвращается, я у себя в гостиной, вечер, и тревога тем больше, чем настойчивее мне повторяют, что мой отец — русский, шпион, выполнявший тайное задание, и вся его жизнь была сплошным притворством, она растет, потому что я начинаю этому верить, и даже на свою память я не могу положиться, но вот я снова на нее полагаюсь, и я уже не так этому верю, не верю почти совсем, я в ресторане и читаю Пазолини, меня слушают все, и эта история о моем отце меня беспокоит, раздражает, но я ни капли в нее не верю, а потом она и не беспокоит меня вовсе, интересует, удивляет, самое большее забавляет своей смехотворностью, потом она испаряется, готово, ее больше нет и никогда не было, сейчас есть только паника, и бегство, и еще один приступ паники, неожиданный и от того еще более страшный, но потом нет и его, и я стою перед залом, который мне аплодирует, и отдаю пятнадцать миллионов какой-то женщине, потом мне их вручают, я еду в поезде, обнимаю Анну, я на похоронах своего отца, у его кровати, отец умирает, он в коме, ему хуже, ему лучше, приходит в себя, его срочно оперируют, срочно кладут в больницу, он теряет сознание, мама звонит мне в слезах, отец чувствует себя неважно, чувствует себя хорошо, вот он здоров, как огурчик, мама смеется, я ужинаю у них, я в машине, сижу за письменным столом и не знаю, что писать, подписываю контракт еще на одну книжку, книга раскупается очень хорошо, книга выходит, вот я сдаю ее в издательство, я ее закончил, заканчиваю, сижу за письменным столом и пишу эту книгу, лето, Анна с Франческино на море, мы созваниваемся ежедневно, мы любим друг друга, у меня масса идей, берусь за новую книгу, мы празднуем и открываем бутылку шампанского, выходит моя первая книга, я пишу ее на одном дыхании, мне приходит мысль ее написать, этой мысль нет, я просто рассказываю Франческино о приключениях Пиццано Пиццы, все, что приходит в голову, надо же его как-то развлечь, ведь он уже начинает понимать, требовать, разговаривать, ходить, я на улице, на том самом перекрестке, прислонившись к белой колонне, машу Анне, которая в ответ тоже машет мне с террасы, и я чувствую себя счастливым и так далее, и так далее, и так далее, рождается Франческино, я женюсь, бросаю университет, схожусь с Анной, влюбляюсь в Анну, знакомлюсь с Анной, бросаю шахматы, и все ругаюсь, ругаюсь, ругаюсь с отцом, я становлюсь все сильнее, все легче, вижу все дальше назад, это замечательно, напоминает рисунок Сола Стейнберга, [84] Сол Стейнберг (1914–1999) — американский художник, мастер комиксов и карикатуры. целые пласты времени зачеркнуты одним словом, юность, отрочество, детство, и вот, наконец, я совершенно свободен, я еще не родился, поэтому я повсюду, во всех временах и во всех пространствах, это чудесно, изумительно, я первый человек в космосе, первый компьютер, первая нейлоновая нитка, я потребительское общество, черно-белое телевидение, революция на Кубе, холодная война, Берлинская стена, я — тедди-бойз, [85] Тедди-бойз — молодёжная субкультура, возникшая 1950-е гг. в Великобритании. танцующий Фред Астер, постящийся Ганди, Чарли Паркер, сидящий на игле, Рибот, гроза всех ипподромов, [86] Рибот — жеребец, выигравший множество скачек. я — Нью-Йоркский залив, когда в нем тонет “Андреа Дория”, [87] Итальянский пассажирский корабль “Андреа Дория” затонул в Нью- Йоркском заливе 25 июля 1956 г. я — аэропорт в Суперге, [88] Авиакатастрофа в Суперге, возле Турина произошла 4 мая 1949 г., погибла местная футбольная команда. когда там гибнет великий “Турин”, я — Нюрнберг во время процесса, Тирренское море перед извержением Везувия, я — сибирская степь в сорок пятом году, война только что закончилась, занимается заря, свинцовая, ледяная, я заключен в этой бескрайности, я в ветре, во льду, в голых березах, и теперь я знаю, правда или нет, что в эту минуту мой отец стреляет в висок моему отцу, в упор, чтобы занять его место офицера, итальянца, отца.

Уаааааааааааааа…

Женщина снова начинает кричать. Ее привезли сюда десять минут назад, спящую, всю обвешанную трубками, и почти сразу она начала кричать во сне — душераздирающие вопли, звериный вой, как будто в нее вселился дьявол. И никто не обращает на это внимания, ни медсестра, которая постоянно куда-то ходит и время от времени останавливается возле меня и что-то проверяет, ни другая медсестра, которая сидит за маленьким столиком и ничего не делает.