Сандро Веронези - Сила прошлого

— Откуда ты узнала? — спрашиваю.

— Мне позвонил утром твой друг.

Мой друг. Вот это да!

— А добралась как? На поезде?

— Нет. Меня подвезла Грациелла.

— Грациелла? Она тоже тут?

— Нет. Она хотела остаться, но я сказала, чтобы она возвращалась в Сабаудию. Ей надо кормить ребенка…

— Ах, да. Как ее мастит? Прошел?

Да, все в порядке. Но если она не будет кормить, все может начаться снова.

— А как малышка? Все такая же красавица?

— С ней все хорошо. Ест и спит.

— А сорванцы? Небось, ревнуют?

— Нет. Пока нет.

— А чем они занимаются? Ходят на пляж? Плавают?

Она смотрит на меня с беспокойством: никогда я так не интересовался семейством сестры.

— Учатся ходить под парусами.

— Как, уже? — с еще большей заинтересованностью говорю я. — Не рановато ли?

— Говорят, что нет.

— А это не опасно?

— Там есть инструкторы, — отвечает она со все возрастающим беспокойством, и сейчас уже не только из-за меня: видно, что из-за этого мореплавания у нее сердце не на месте (с какой трогательной наивностью, замечу мимоходом, она дает вовлечь себя в разговоры о внуках. Еще и месяца не прошло, как она овдовела, сын попал в больницу, видно, что ей хочется поговорить о другом, но она не может: преклонение перед маленькими семейными делами, которые я использую в качестве наживки, сильнее ее…).

— Да, это верно, — говорю. — К тому же они не из тех шалопаев, которые бросаются всюду очертя голову… Как тогда сказал младший в бассейне, когда инструктор спросил, почему он не хочет нырять?

Она не может удержаться от улыбки:

— “Потому что, если вы потеряете меня из виду, я могу утонуть”.

Я смеюсь от всей души, и невольно начинает смеяться и она. Почва подготовлена: напряжение ее отпускает, мучительные мысли уходят, она убедилась , что со мной все в порядке, и, как бы она ни беспокоилась еще пять минут назад, теперь она уже смеется вместе со мной.

— Это надо же такое придумать? Это он говорит инструктору…

— Ну и дела…

— Ничего не принимает на веру…

Это тактика Больяско, тактика русских, которым я всегда проигрывал: захватить инициативу, сделать ложный маневр и затем два убийственных хода — не один, а именно два , один за другим.

Стучат в дверь, вот сейчас это некстати. Заглядывает медсестра с тележкой: я ее ни разу не видел — она нехороша собой и поэтому может позволить себе улыбаться.

— Будете есть?

— Нет, спасибо, — отвечаю.

Медсестра удивлена, но не настаивает, закрывает за собою дверь. Я опять смотрю на маму и улыбаюсь.

— До вечера мне нельзя есть, — придумываю на ходу. В каком-то смысле это правда: есть я не могу. Сейчас не время для еды. Сейчас время для другого.

— Так ты виделась, — спрашиваю, — с моим другом?

— Где?

Он сам меня научил, как следует действовать в таких ситуациях…

— Здесь, когда ты приехала. Ты его видела?

— Нет.

— А ты знаешь, кто это?

— Кто?

— Мой друг. Неужели ты его не узнала по голосу?

— Нет. А кто это?

Скажи, что ты со мной случайно встретился.

— Это был Джанни Больяско, мама.

Естественно, она будет утверждать, что меня не знает.

— Джанни Больяско.

— Кто это?

Но ты смотри ей в глаза, сын всегда распознает неправду.

— Джанни Больяско.

Ее глаза ничего не выражают.

— Джанни Костанте.

По-прежнему ничего.

— Джанни Фуско.

Ничего, во взгляде ее только удивление, как будто ее допрашивают на парламентской комиссии, и оно кажется искренним. И все же что-то есть и всегда было, только я не могу это уловить и никогда не мог. Больяско ошибался: как раз сын никогда не распознает неправду.

— Ну же, мама. Он еще написал эту книжку.

Показываю ей на книжку, лежащую на столике у телефона. Она поднимается, берет ее, смотрит на нее так, как, наверное, смотрела бы на зуава. Конечно, выглядит она странно (Джанни Больяско. “Under 10". Издательство “Там-Там”, с картинкой рисового суппли на обложке), и чисто теоретически не исключено, что она ее видит впервые, так что и ее удивление может быть вполне искренним, но я-то знаю, что она ее видела, в доме она есть, я даже знаю где — в шкафу, в чулане, где она держит поваренные книги.

— Это он тебе позвонил, мама. Папин друг. Помнишь — авария в Амстердаме?

А мама молодец. Перед таким взглядом вся парламентская комиссия сдастся.

— Джанни, — изумленно говорит она с книжкой в руке, — О чем ты говоришь?

Увы, мама, я не замминистра, и твой ход называется вынужденным. Если ты молчала все эти годы, то уж конечно сейчас не станешь откровенничать; если поклялась ничего мне не рассказывать, клятву ты не нарушишь; тебе остается лишь делать изумленное лицо. И я должен принять все как есть, ибо отныне и впредь так будет всегда: я должен научиться верить в это точно так же, как в течение тридцати семи лет верил в вашу версию добропорядочной буржуазной жизни, даже не думая, что она может нуждаться в доказательствах.

— Присаживайся, мама, — говорю.

И все же разница есть, и она огромная: теперь ты знаешь, что я знаю. Ты будешь исполнять свой долг — а как же иначе! — и первое, что ты сделаешь, вернувшись домой, — уничтожишь эту книгу про закусочные, но, по крайней мере, пришел конец самой абсурдной жертве, на которую тебя обрекла судьба, — знать, что твой сын воюет с несуществующими проблемами, и не иметь возможности сказать ему об этом. Должно быть, тебе было куда тяжелей, ведь ты не была русской, коммунисткой, ты не выполняла секретное задание: ты была обычной девушкой из обычной семьи с Номентано, [96] Номентано — римский квартал, возникший в начале XX в. красивой, простодушной, без всяких заскоков, и это в любой момент готово подтвердить великое множество родных и двоюродных сестер, племянников и столетних тетушек, пребывающих в добром здравии. Хотя в каком-то смысле тебе было легче, потому что тебе было нужно только любить и больше ничего, пусть даже любить дважды — человека, спустившего курок, и человека, оставшегося лежать на снегу; мужа, которого можно поцеловать при гостях, и мужа, которого можно целовать только втайне; любить жизнь, которую ты провела вместе с ним, и жизнь, которой у тебя не было; любить дочь, с которой не было никаких хлопот, и сына, с которым их было немало. Ты это умела делать — любить, ты это и делала: любила, жила любовью, не различая, что тут было настоящее, а что, нет. В сущности, все было для тебя настоящим, потому что ты, чтобы не запутаться в этой жизни, любила все. А если пришлось заплатить двойную цену, что ж, ты ее уже сполна заплатила; и если сейчас цена уменьшается вдвое, тем лучше: значит, игра вдвойне стоила свеч.

Если я должен во что-то верить, мама, то почему не в это?