Лолита Пий - Хелл

С тех пор я каждый вечер куда-нибудь иду, я больше ничем не ограничиваю себя, как никогда пичкаю себя наркотиками, я уже и сам не знаю, что творю. Я нашел для себя одну блондиночку — я, кстати, терпеть не могу блондинок, — глупую, рассудительную, неприметную, с личиком деликатной мышки. Полная противоположность Хелл. Я сплю с ней раз в месяц и едва помню, как ее зовут.

Да, Диана. Ничего интересного.

Я ее повсюду афиширую, засыпаю ее очень дорогими подарками, все считают меня ненормальным.

Но никогда раньше я не приводил к себе столько шлюх, я трахаю их в глотку без резинки, а потом гоню в шею.

Две недели назад я позвонил Хелл. Не выдержал. Под предлогом, что вернулся после каникул и хочу узнать, какие новости, какие сплетни…

Она приехала, излучая красоту и безразличие, едва слушала, о чем я ей говорю, без конца оглядывала сидящих в зале, а потом — не знаю, что на нее нашло, — вдруг потащила меня к машине, и мы поехали к ней. Была минута, когда мне казалось, что мое сердце сейчас разлетится на куски, казалось, что кончился наконец кошмарный сон, в котором я жил, я больше уже не вернусь в него… Но что-то в ее поведении смущало, у меня было чувство, будто она уже не такая, как была, что она хочет просто причинить мне боль.

Я овладел ею. Я заставил ее поверить, что всего лишь удовлетворил свою похоть, тогда как мне хотелось кричать о своей любви. Потом я стал плести ей, будто страстно влюблен в Диану, что она единственная любовь в моей жизни, мать моих детей, и иную подобную чушь, но ей от этого не было ни горячо ни холодно.

Я хотел только одного — достучаться до нее, увидеть, как в ее глазах блеснут предательские слезы, хотел, чтобы она закричала, завопила, закатила истерику. А она спокойно встала, начала гладить мои волосы и объяснила мне, как дважды два четыре, какое я ничтожество.

И я ушел от нее.

Пустота… ее невозможно описать. Можно только рассказать, до чего она доводит. Цепляться за свою никчемную жизнь? Нет сил. Вернуть прошлое? Все начать сначала, избежать ошибок?.. Каких ошибок? Я обречен на пустоту? Такова моя судьба? Таков мой жребий? И это ужасное состояние. Малейшее движение в тягость. Опущенный взгляд. Полное безразличие ко всему. И ко всему ненависть. Можно отвлечься, почитать книгу, посмотреть фильм, но это всего лишь отсрочка на час или два, а потом снова пустота. Ринуться в город, без конца ездить по Парижу? Но его незыблемые фасады укрывают столько дешевой любви, а кишащие на улицах существа вызывают у меня отвращение… Мы… Где-то кто-то живет без меня.

Пустота сегодня и много пустых дней впереди. И ничего не имеет значения… но почему, почему, почему? Почему мы уже не любим больше ничего, когда нас больше не любят?

Уснуть без желания проснуться или проснуться с ней рядом.

Мои слезы на авеню Жорж Мандель в пространстве между ее дверью и моей машиной, всего несколько шагов. И та последняя ночь… все уже в прошлом. Да, я увидел ее. Еще более красивую… Или мне так показалось потому, что все кончилось?

Ненавидеть все места, связанные с ней: эту комнату, когда-то полную наслаждения, а теперь враждебную, безжизненную. Уехать. Конечно же, лучше всего уехать. Даже если не хочется. Самое ужасное тогда для меня было видеть ее постель, в которой мне больше не было места, видеть Хелл, рядом с которой мне не было больше места. Где-то в глубине души еще упорно живет надежда, ты тщетно пытаешься подавить ее, она ненавистна тебе, потом она угасает сама по себе, и так — до последней секунды, до «прощай», до лифта.

Шаг через порог. Улица. И дальше — ничего.

Пустота…

Я ставлю пустой стакан на низкий столик. Я смотрю, как гаснут огни на Эйфелевой башне. Звонят в дверь, я не хочу открывать. Половина первого ночи, я не меняюсь, черед десять минут я должен быть в «Кабаре».

Я выхожу к парковке, сажусь в машину, еду.

В «Кабаре» уже полно, я пробираюсь сквозь толпу, нахожу своих, сажусь, наливаю себе стакан. Теснота, толпящиеся люди, скучившиеся тела. Со времен самобичевания никогда человек с такой охотой не приговаривал себя к пыткам, и я думаю, откуда у меня эта неодолимая потребность хватать машину и возвращать радость сердцу, шесть часов без передыху топчась в полуподвале под слепящим светом или же в скрывающей убожество полутьме, одуревая от невыносимого грохота так называемой музыки, годной лишь для того, чтобы заглушать галдеж свихнувшихся от амфетаминов обжор. Незыблемый кодекс подобных заведений: заплатить в этих борделях за бутылку алкоголя раз в двадцать — двадцать пять дороже, чем у бакалейщика на ближайшем углу, поставить ее на столик размером с носовой платок, на котором уже стоят стаканы, а против каждого стакана табурет, а на каждом табурете тип, который подыхает со скуки, но ведь он уже разорился на бутылку.

На этой планете жизненное пространство индивида ограничивается бутылкой. Хорошо!

И нужно видеть, как они показывают зубы, когда кто-нибудь отваживается без приглашения подсесть к ним за столик. Но они сразу секут, когда к ним подходят с бутылкой. Ведь 0,75 литра водки стоят тысячу двести франков, а они знают, что с апельсиновым соком или со швебсом это составит двадцать стаканов, значит, стакан стоит шестьдесят франков, в стакане десять глотков, следовательно, один глоток стоит шесть франков… Конечно, особенно веселиться не из-за чего, но все же…

Правила меняются здесь как угодно, но при неизменном уважении к тем, которые имеют силу закона. Берут за то, чтобы войти, берут за то, чтобы сесть, берут за то, чтобы выпить, берут за то, чтобы потискать, берут за то, чтобы отлить в сортире. Вот так! Вы обязаны платить. Нет ничего хуже презрительного взгляда мадам-пипи, служительницы сортира, если, проходя мимо ее плошки, вы не бросите в нее со звоном одну или две монеты. И не вздумайте сжульничать и кинуть сантимы, они более легкие и звенят куда тоньше. А мадам-пипи просидела на этом месте двадцать лет, и у нее хватило времени научиться определять всевозможные монеты, которые ей бросают, по их позвякиванию, и если вы схитрите, она нахмурит брови и пойдет разносить по всему заведению про вас всякие гадости. И еще хуже: когда вы будете спокойно делить на дозы кокс на крышке унитаза, она по положению ваших ног догадается, что вы не делаете того, ради чего пришли, и позовет вышибалу.

В общем, ничто не дается даром, за все надо платить. Рослая блондинка, которая улыбается вам из-за плеча своего кавалера, на самом деле посылает свою ослепительную улыбку не вам, а горлышку в золотой фольге полуторалитровой бутылки «Кристалла», выглядывающему из стоящего перед вами ведерка со льдом. И мужчина, что так доверчиво прижимает ее к плечу, вовсе не ухажер ее, а ее сутенер. И тем не менее вы находите ее соблазнительной, вам приятно, вас заметили, выбрали, вы на седьмом небе! (К тому же вы немножко под хмельком.) Она здесь, она блондинка, она вам улыбается. Вы тоже изображаете на лице нечто вроде любезной улыбки и протягиваете в ее сторону бокал. Где-то в глубине души вы надеетесь, что она не подойдет взять его, и вы сможете воображать, будто у вас с ней большой белый дом в Монморанси, полный шумных детишек, и еще собака, повсюду теряющая шерсть. Какое-то мгновение, а может, и дольше, вы будете надеяться, что она выразит свое согласие движением ресниц, и все пойдет своим чередом: вы подводите ее к своему столику, предлагаете ей бокал. И она его принимает, ее ухаж(сутен)ер изображает из себя светского человека, она присаживается, ну а остальное зависит только от вас.