Сергей Малицкий - Каждый охотник (сборник)

Но старые ботинки так похожи на старое лицо, никакая пудра не скроет морщин и пигментных пятен. Неизвестно, сколько бы еще продолжалась престарелая обувная идиллия, только однажды ей пришел конец. Упитанная мамаша, вставляя у выхода из универмага розовощекого карапуза в прогулочную коляску, неловко повернулась, потеснила Степаныча с его поста в сторону мощным бедром и, придавив напомаженный носок ветхого ботинка острым каблуком, в одном мгновение превратила сверкающего старичка в разодранного на части мертвеца. Потрясенный Степанов еще возмущенно хватал ртом воздух, а мамаша уже пробормотала что-то извиняющее и резво укатила в неизвестном направлении.

Домой Степанов добирался полдня. Кривясь от позора, он перешел на противоположную сторону улицы и медленно побрел в сторону родного подъезда, скрывая истерзанную обувку в косматом газоне и выжидая редких пробелов в пешеходном потоке. В голове было пусто, и каждый шаг отдавался в тревожащей Степанова пустоте невыносимой болью.

Дома Степанов присел на галошницу, стряхнул с ног ботинки, мгновения рассматривал их, поворачивая в дрожащих руках, и, наконец, пошатываясь как в тумане, опустил в мусорное ведро. Жизнь была закончена. Степанов вернулся в прихожую, посмотрел в зеркало, в котором не помещались его теперь уже несуществующие ботинки, и захотел умереть. Возможно, он так и умер бы в собственной прихожей, но сама мысль, что его так и найдут — босого, в драных носках, без обуви, заставила Степанова вздрогнуть, судорожно повести плечами и приступить к поискам денег. Выкряхтывая какой-то похоронный мотивчик, он поочередно переложил стопки белья в объемистом гардеробе, пересыпал из банки в банку крупы на кухонных полках, пошуршал альбомами и конвертами, обнюхал все углы и закоулки своей бедной, напоминающей все те же истерзанные, но тщательно отлакированные старые ботинки квартиры, пока в совершенно неожиданном месте — внутри рулона непочатой туалетной бумаги не обнаружил две синеватых купюры. Находка Степанова почти не удивила, он растерянно пошуршал бумажками, почти тут же сковырнул с антресоли пакет со смятыми зимними войлочными башмаками, обулся и отправился в обувной магазин.

Идти далеко не пришлось, обувных магазинов в последние годы случилось столько, что куда не иди, а все одно рано или поздно уткнешься в один из них. Степанов потянул на себя холодную металлическую скобу прозрачной двери, с досадой поймал через резиновую подошву квадрат пластмассовой травы на входе и замер. Ботинки всех фасонов и форм словно парили вдоль стен на едва различимых кронштейнах. Поблескивали тупые, острые и квадратные носы, бархатились витые шнурки, жаждали упереться в твердую землю уверенные каблуки. Тянуло запахом новой кожи.

— Вы что-то хотели? — привычно моргнула юная продавщица и брезгливо изобразила радушную улыбку.

Степанов отмахнулся от нее как от надоедливой мухи и медленно двинулся вдоль стендов. Он прошел один раз, второй, третий, упиваясь строгим великолепием и вожделенно шевеля ноздрями. Наконец, когда взыскательный глаз выучил наизусть каждую стежку шитья на сверкающей поверхности каждого ботинка, Степанов осторожно снял со стены вожделенную пару.

Он поднес ботинки к лицу и вдохнул нетронутый потом восхитительный запах. Запустил пальцы в носки ботинок и выудил бумажные комочки. Тщательно осмотрел обувку со всех сторон. Удовлетворенно кивнул кожаным подошвам и каблукам, покрытым тонким слоем вязкого черного материала. Улыбнулся крепкому шву, скрепляющему клеевой край. Согласился с сухой прохладной стелькой над вправленными в прохладу каблука сплющенными концами гвоздей. Принял на веру прочность кожаного верха и усиленного вставкой задника. Довольно оттянул прорезиненный язычок. Присел на дерматиновую банкетку и, вооружившись пластмассовой ложкой, сунул в ботинок левую ногу.

Выдержал паузу, шевельнул пальцами в новом жилище, прикрыл глаза, на ощупь поймал второй ботинок и обул правую ногу. Медленно встал, перекатился с пяток на носки и обратно, повернулся, сделал один шаг, второй, повернулся, еще раз повернулся и медленно приоткрывая блаженный прищур глаз уставился на сверкающие чудесные носы.

— И как вам? — зевнула за плечом продавщица.

— Беру, — презрительно процедил Степанов.

Бывают такие мгновения в жизни, которые и есть внезапное самородное счастье, но понимаем мы это только именно в блаженные секунды или через долгие-долгие годы, когда внезапно дыхнет нам в лицо цветочная отрыжка минувшей жизни. Понимаем поздно, потому как золотой песок жизни не оседает в быстром течении, а уносится в неизвестном направлении, и нам остается только вспоминать заветный хруст бесценных крупинок под нашими бесчувственными ногами. Только человек, умеющий проникать в полноту жизни, заныривать в самую ее глубину, способен переживать по отдельности каждую крупинку выпавшего ему счастья.

Именно таким счастливчиком был Степанов.

Прижимая к боку картонную коробку, в которой нашли временное пристанище его войлочные убожества, Степанов прошагал восемьдесят пять счастливых шагов от обувного магазина до центральной улицы. Добавил к ним четыреста счастливейших со скрипом шагов по главной магистрали города. Разменял тысячу шагов радости на чистых микрорайонных тратуарах, пока не громыхнул веселым ключом в двери собственной квартиры.

В коридоре, поставив на пол тяжелые сумки, стягивала с ног обшарпанные туфли-лодочки жена. Она поняла все с первого взгляда. Исказила лицо, словно обожгла у плиты утомленные непосильной работой пальцы. Заткнула за ухо прядь седых волос. Метнулась к туалетной комнате, загремела дверцей шкафчика и медленно вернулась в коридор с выпотрошенным Степановым тайником. Проговорила сипло:

— На что же я теперь буду Сережке школьную форму покупать? Учебники? Тетради?

Спросила с затаенной надеждой:

— Когда же ты сдохнешь, урод?

Степанов продолжал улыбаться. Он не понимал ни слова. Она говорила на незнакомом языке.

2006 год

Деревянные солдатики вырезаются из деревяшек. Деревяшки получаются из деревьев. Деревья растут из земли. Зимой из снега. Из земли расти легче, поэтому летом на деревьях есть листья. Зимой листьев нет. Стволы стоят как кривые колонны. Кастрированные тополя у моего дома напоминают пародию на Парфенон. Тополь плохое дерево. Гнилое и слабое. Зато растет быстро. Все, что растет быстро — гнилое и слабое. Для резьбы не годится. Только на дрова. Дрова — это те же самые деревяшки, только приговоренные к смерти на костре. Или в печи. Но печи у меня нет. У меня обычное паровое отопление, хотя вряд ли оно паровое, потому что пар не бывает холодным. Если в мороз дышать на улице, то изо рта вылетает пар. Он ведь холодный? Или теплый? Во рту — теплый, а когда выдыхаешь, сразу становится холодным. Или не сразу? Попросить, что ли, кого-нибудь подышать? Только на руку. В детстве мама отправляла меня к парикмахеру. У старика имелась ужасная ручная машинка, которая нещадно драла волосы, но страшнее всего был запах изо рта. От парикмахера так воняло, что я жмурился, пытался дышать ртом, не дышать вовсе. Приходилось нелегко. Долго не дышать — трудно. Дышать же ртом в парикмахерской было нельзя, в рот попадали волосы. Нет ничего ужаснее, чем волосы на языке и в горле. Даже твои собственные. А уж если чужие, совсем плохо. Стрижка превращается в запланированную пытку. Не люблю волосы на языке.