Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

— Началось еще в школе, когда я был мальчишкой. Самое скверное, что у меня все протекало иначе, чем у обычных эпилептиков. Настоящих припадков со мной никогда не случалось: я не падал, пена у меня изо рта не шла и я не прикусывал язык. Люди думали, я просто прикидываюсь сумасшедшим. Пока меня не посадили в тюрьму и не сделали там энцефалограммы, никто и не подозревал, что я эпилептик. Даже в Хэйхерсте главный врач сказал мне, что я притворяюсь. В девятнадцать лет меня за что-то высекли, а в чем я тогда провинился, я так и не знаю.

— Вот ужас, — сказала Кэти.

— Это было не так уж страшно, — сказал он. — Порка не так уж страшна. Если потеряешь много крови, тебе дают полпинты крепкого портера.

— И ты не ожесточился?

— С чего же? Мне не повезло, но не больше, чем другим. Ведь психопаты, сексуальные маньяки и прочие, кто сидел со мной в тюрьме, не по своей воле родились такими. Еще оказалось, что моя болезнь излечима. А настоящего психопата не вылечишь, но его все равно наказывают.

— Так, — сказала она. — Значит, твоя болезнь излечима. Твое счастье. А ты точно знаешь, что тебя совсем вылечили?

— Да, конечно. Несколько месяцев попринимал новое чудодейственное лекарство — и все прошло. В Хэйхерсте со мной в камере сидел один парень, он просто уснуть не мог, пока что-нибудь не стащит. Мы нарочно устраивали, чтоб он мог стянуть у нас какую-нибудь мелочь. После он все отдавал обратно. У него мозги были как-то устроены: если не украдет, ему и жизнь не мила. Через несколько лет, наверно, изобретут какое-то лекарство и для него. Там был еще старик, его приговорили к десяти годам, он украл велосипед, а велосипеду цена четыре фунта. Слишком рано он родился. Случись это на несколько лет позже, его вылечили бы какими-нибудь таблетками и не сидеть бы ему в тюрьме до самой смерти.

Он вспомнил, как они шутили с Далласом.

— Это мое второе «я» мы называли «роковой гость» — оно ведь жило во мне, и мне приходилось оплачивать его счета. Даллас так его и назвал. Гость этот вспыльчивый, не то что я. Если кто-нибудь наступал ему на мозоль, он не давал спуску, а в карцер на хлеб и воду сажали мое «я» номер один, тихое и мирное, и у меня уже не было надежды на смягчение приговора. А под конец он совсем зарвался, и мне прибавили еще два года за нападение на тюремного надзирателя и решили, что меня должен лечить психиатр.

Кэти давно уже подмывало задать ему один вопрос, и в какую-то минуту она не сдержалась:

— Как по-твоему, Брон, что все-таки случилось с Ивеном?

Он, казалось, нисколько не удивился.

— Не знаю.

— Он умер, правда?

— Не думаю. По правде говоря, мне тут пришла в голову одна мысль. Я думаю, у него был какой-то приступ, вроде тех, что бывали у меня. Может, это у нас в роду. Ведь вот наша сестра умерла как-то загадочно. Родители нам так и не сказали отчего. Может, и у нее это было. Ивен говорил, мне повредили голову при рождении. Он говорил, доктор плохо принимал роды. Но теперь, когда я думаю о своей болезни, я не уверен, что причина в этом.

— Ивен умер, — сказала Кэти. — Никогда не поверю, что он еще жив. Мне три ночи подряд снилось, что он умер. Снилось, что он где-то зарыт.

— Сны — ерунда. Просто мысли эти не дают тебе покоя и во сне.

— Он умер, — упрямо повторила она. — Это так же верно, как то, что я жива. Как нам теперь быть?

Брон обнял ее за плечи, стараясь успокоить.

— В полиции считают, его убили, — сказала она. — Говорят, мол, все допросы эти — обычная формальность, а все равно считают — убили.

— А что же им еще думать. Тем более теперь, когда они нашли его костюм.

— Все так думают. В Кросс-Хэндсе люди увидят меня на улице и переходят на другую сторону, только бы со мной не разговаривать. В магазине продавщицы на меня и не смотрят. Потому и Филлипс отказался продать нам землю. Все они нас ненавидят.

— Это тебе кажется, — сказал Брон. — Ты просто устала, очень уж много пришлось волноваться. За что им нас ненавидеть?

— Неужели не понятно? Все думают, между нами что-то есть, вот мы и убрали Ивена с дороги.

Брон покачал головой, безмерно изумленный: откуда у нее такие чудовищные мысли, как она могла подумать, будто кто-то способен возвести на них такую напраслину? При первой встрече Кэти показалась ему хорошенькой и желанной, мужчина в нем невольно восхитился женщиной, но он тотчас заглушил это чувство — ведь оно было предательством по отношению к брату. И Кэти перестала быть для него женщиной, он видел в ней только сестру, к которой все сильней по-братски привязывался. У него как-то не укладывалось в голове, что ее соединяют с Ивеном супружеские отношения, и, если бы вдруг оказалось, что она ждет ребенка, это бы его порядком смутило. Неожиданно у него мелькнула престранная догадка:

— Может, из-за этого и Бейнон ушел?

— Да, — сказала она, — из-за этого.

Видно, записка Бейнона и навела ее на такие мысли, подумал Брон.

— Если бы нам отсюда уехать, — вздохнула Кэти.

— Вот тогда-то и поднимется переполох.

— Куда-нибудь, где никто нас не знает, — жалобно продолжала Кэти.

— Об этом и думать нечего. По многим причинам. Во-первых, можно себе представить, что решат в полиции. — Жить с ней под одной крышей почему-то не казалось ему предосудительным, но куда-то вместе уехать (да и куда, собственно?) — нет, немыслимо. — И между прочим, попробуй-ка объясни это другой стороне, — прибавил он, но Кэти словно и не слышала.

Она больше не могла удержаться от вопроса, который так давно ее мучил:

— Брон, а куда ты ездил ночью в машине в то воскресенье? Ты не помнишь?

— Конечно, помню. — И, поняв, что у нее на уме, рассмеялся. — Ты думаешь, наверно, что у меня был тогда приступ? Не беспокойся, этот вечер я прекрасно помню.

— Тебя долго не было, правда?

— Порядком, — сказал он.

— Почти всю ночь, — сказала Кэти. — Когда ты вернулся, я проснулась и поглядела на часы.

— Да, вернулся я поздно.

— Этот сыщик спрашивал меня, и я сказала, что ты уезжал на машине. И очень жалею, что сказала.

— Как же ты могла не сказать, раз он спрашивал? Ты ведь слышала, как я уезжал. Что же еще было говорить?

— Они за тобой следят. Проверяют каждый твой шаг.

— Обычные формальности. Они действуют как положено. Это ровным счетом ничего не значит. Они всех проверяют.

— Я откажусь от своих слов, — сказала Кэти. — Скажу, что я этого не говорила.

— Но почему? — спросил Брон. — Почему?

Она не стала отвечать впрямую.

— Не могут же они заставить меня говорить, если я не хочу. Возьму свои слова обратно.

— Ни в коем случае. Они только заподозрят, что ты что-то скрываешь. Когда не виноват, надо говорить только правду.

— Тогда почему же ты сказал неправду про эту ссадину над глазом? Ты ведь говорил, что сказал им, будто налетел на трубу?