Фридрих Горенштейн - Шампанское с желчью [Авторский сборник]

Кашель Тоси, хоть и был согласно обстоятельствам чрезвычайно громкий, не привлек к себе внимания обедающих и обслуживающего персонала, и теперь она сидела над тарелкой в одиночестве и совершенно ошеломленная, ибо, как известно, страху часто предшествует удивление, а удивляться было чему, даже если учесть отдельные безобразия в сфере общепита.

Вообще-то в первое мгновение Тосю вполне можно понять. Однако уже во второе она начала совершать ошибку за ошибкой. Разумеется, самое благоразумное, что можно было сделать в подобной ситуации, это завернуть рыболовный крючок в салфетку и, улучив момент, выбросить его куда-нибудь подальше в угол. Затем внимательно прощупать вилкой остаток гречневой каши, доесть ее, запить компотом и немедленно отправиться на свое рабочее место в приемный пункт прачечной номер сорок семь, вдыхая дорогой полной грудью свежий морозный воздух. Был и другой вариант — потребовать жалобную книгу, после чего явиться на работу с опозданием на полчаса, взмокшей, с нервно дрожащими руками, с горлом, охрипшим как после приличного трамвайного скандала, но зато все это на явной реалистической основе и без «ужаса воображения». А ужас этот настолько застрял в скромном рядовом сознании приемщицы прачечной номер сорок семь, что принял совсем уж величие гамлетовские размеры. Поэтому Тося осторожно встала из-за стола, и хоть завернула очищенный от каши крючок в салфетку, но не выбросила его, а аккуратно положила в карманчик своей кофточки, после чего вышла в странной какой-то задумчивости.

Придя к себе в приемный пункт прачечной номер сорок семь, она вынула крючок и, внимательно оглядев его, сказала Глаше — напарнице.

— Вот чуть не проглотила… В гречневой каше был…

— Жалобную книгу взяла? — глянув мельком, сказала напарница, считая наволочки.

— Нет, — сказала Тося, — зачем?

— То есть как зачем? — считая пододеяльники, сказала Глаша.

— Странно как-то все, — сказала Тося, — случайно языком удержала… А иначе б увезли на «скорой помощи». Лежала бы сейчас, в эту минуту, на операционном стопе… А я ведь физической боли не переношу… Мне про нее и подумать страшно…

— Taк радоваться должна, — сказала Глаша, считая кальсоны. — Радоваться, что все обошлось…

— Где ж там обошлось, — разглядывая крючок, говорила Тося. — Если человек с момента своего появления не в состоянии найти смысл жизни… Почитала б ты, Глаша, стихи поэта Лермонтова или книги классиков, тогда бы поняла, что жизнь смысла не имеет.

— Выходила б ты замуж быстрей, — сказала Глаша, считая полотенца.

— Да при чем тут замужество, — сказала Тося. — Если человеческой личности вроде бы как не существует…

— Это как же? — удивилась Глаша. — Что это ты, рехнулась, что ли?..

— А так, — сказала Тося. — После смерти своей человек опять является но как животное любое… Собака или лягушкой. Вот глотнула бы я этот крючок, а «скорая помощь» бы вовремя не подоспела или оперировал бы меня неумелый хирург, практикант из студентов, и, может, через полгода я у нашей дворняжки родилась бы иди у какой-нибудь подзаборной бродячей кошки…

— Да тьфу на тебя! — только и успела сказать Глаша, ибо в это мгновение в разговор вмешалось новое лицо.

Сунулось в окошко приемного пункта и говорит:

— Это, говорит, нехорошо, — это у вас, гражданка, не материалистическое мировоззрение…

— А вы, — говорит Глаша, — гражданин, не в свое дело не мешайтесь, а лучше спорите пуговицы с кальсон, согласно правилам приема белья от населения.

— Ах так, — говорит, — так давайте жалобную книгу.

— За что же жалобную давать? — говорит Глаша. — Здесь прачечная, а не агитпункт…

— А зато, — говорит «лицо», — что к вам сюда помимо прочих клиентов незрелая молодежь белье носит… Наслушается вашей фразеологии и в свою очередь начнет сомневаться в существующей реальности…

Чувствует Глаша, что у «лица» в таких делах опыт, к потихоньку на попятный.

— Да вы поймите, гражданин, — говорит. — Вы ведь сути не знаете… Моя напарница если и неправильно выразилась так исключительно под влиянием душевного волнения и страха. В столовой номер девять безобразия творятся… В котел с гречневой кашей рыболовные крючки бросают… Чудом не подавилась…

— Ах вот как, — говорит «лицо», и уши свои трет от возмущения, — если любая ерунда, какой-то там рыболовный крючок в гречневой каше подобное смятение в мировоззрении произвести может, что уж говорить о более серьезных испытаниях…

— Это верно, — говорит Глаша, понимая, что ее ход дал осечку, это безусловно… Но в принципе, дайте уж я сама вам пуговицы с кальсон срежу…

— Нет, — говорит «лицо», — я, — говорит, — свою жизнь честно прожил и напрасны ваши надежды на возможность подкупа и на беспринципный компромисс с моей стороны… Вы сперва мне жалобную книгу дайте… А пуговицы от кальсон я уж сам как-нибудь срежу… Пальцами от кальсон пуговицы оторву вместе с мясом… А не осилю, так назад белье понесу, невзирая на мороз, на мой пенсионный возраст и на мою сердечную недостаточность.

Ситуация складывалась скандальная, а тут еще Тося масла в огонь подлила.

— Глаша, — говорит Тося, пребывая в гамлетовской задумчивости, — дай-ка ты ему жалобную книгу…

— Да ты что, — приблизившись, быстрым шепотом заговорила Глаша, — премии хочешь лишиться?.. Лишние деньги у тебя?

— Так ведь бессмысленно все, — с со страдальческим изломом бровей говорит Тося и задумчиво по-гамлетовски головой качает, — жизнь смысла не имеет… Как сказано у Лермонтова: упал поэт, невольник чести, — и прямо после этих слов Тося достает жалобную книгу приемного пункта прачечной номер сорок семь и протягивает ее «лицу».

Однако, несмотря на то, что этого-то он и добивался, факт предоставления жалобной книги без дальнейшего ее утаивания оскорбил его почему-то особенно.

— Во-первых, — говорит, — не упал поэт, а погиб поэт… Бережней надо относиться к культурному наследию… А во вторых, — говорит, — как же это жизнь смысла не имеет? А прогресс? А созидательный труд? А акты творчества?.. Ну ничего, — говорит, — я вам сейчас впаяю… Развели здесь духовные шатания, понимаешь…

И «впаял», но как-то странно от волнения и возмущения, должно быть. И вот в жалобной книге приемного пункта прачечной номер сорок семь рядом с жалобой на ошибочно накрахмаленное исподнее появились следующие строки, причем озаглавленные: «Система или отдельные перегибы. Вскрыть до конца существо можно лишь, проанализировав конкретно. Для того чтобы завуалировать типичное мелкобуржуазная идеология цепляется за всякого рода утопические предположения…» Эти строки «лицо» написало одним махом, но затем заскучало почему-то и, недовершив мысль, принялось отрывать пальцами пуговицы от кальсон, согласно правилам приема белья от населения. Однако и здесь не окончив дела, оно торопливо собрало белье назад в корзинку и так и не сдав его, вышло на улицу из приемного пункта номер сорок семь.