Йордан Радичков - Избранное

Сейчас холм теплый, солнце окрасило его в цвет заячьей шкурки. Иван Ефрейторов смотрит на него с лошадиной спины, чтобы отогнать от себя мысль о плоте. Он видит, как по лимитам тропинки с холма спускается велосипедист. Это брат его покойной жены, которого прозвали Сербом после того, как он пытался бежать в Югославию. «Не бывать этому, — думает Иван Ефрейторов. — Ничего не выйдет, выкинь это из головы!» Белая рубаха велосипедиста спускается к дому, Иван Ефрейторов видит сына — тот бежит навстречу велосипедисту, велосипедист обнимает его, что-то ему дает, мальчик это что-то возвращает, и белая рубаха подсаживает его на велосипед. Мальчик спускается вниз, а потом едет вдоль берега, легко крутя педали.

Белый планер показывается над холмом, скользит над мальчиком, мальчик машет ему рукой, планер покачивает крыльями, легкий, почти как птица, и такой же бесшумный. Как красиво — дом, устремивший струю дыма высоко в небо, планер и мальчик и а велосипеде. Планер пересекает водное пространство и скрывается из виду, мальчик поворачивает и снова едет вдоль берега.

На лице Ивана Ефрейторова опять появляется улыбка, он не замечает этого, улыбка бродит среди морщин, выглядывает из каждой морщинки и живет там, забытая хозяином. Она сама становится хозяйкой заросшего щетиной лица, но вдруг спохватывается, темнеет, вздрагивает и прячется в морщинах. Иван Ефрейторов видит, что мальчик на велосипеде останавливается рядом с белой рубахой, мужчина и мальчик о чем-то говорят, и мужчина то и дело показывает рукой на холм. Мальчик кивает и тоже смотрит на холм. Иван Ефрейторов горбится на лошади, словно этим он ускорит приближение берега.

Мальчик снова садится на велосипед и, стоя на педалях, начинает взбираться на холм. Иван Ефрейторов вскидывает ружье, над головой его разносится дым, и дробь, падая обратно, шлепается вокруг него в воду. Мальчик, послушавшись выстрела, поворачивает и снова останавливается рядом с мужчиной в белой рубахе. Они стоят вдвоем рядом с велосипедом и смотрят на приближающихся лошадей и Ивана Ефрейторова, который держит ружье, нацеленное в небо. Старик вышел из дому и идет по двору, держась за веревку. «Серб не должен говорить с мальчиком, — думает Иван Ефрейторов, — нечего ему с ним разговаривать. А мальчику незачем его слушать. Серб должен выкинуть это из головы и убраться отсюда подальше. Нечего ему, словно грязной каракачанской суке, сманивать паренька. Я скажу ему про суку, пусть знает, что она валяется там, оскалив пасть!»

Он оборачивается и смотрит на остров.

Сука лежит там. И его пес там. Ну и пусть дичает, пусть бесится, коли охота, раз он увязался за этой бешеной сукой. Пусть Серб садится на свой велосипед и катится отсюда подальше! Терпеть не могу эти бабьи ухватки!

Сияние дома растекается и трепещет в воздухе.

Планер появился снова, совсем низко. Белый, легкий, он точно светлая мысль пронесся над домом. Мальчик пустился наперегонки с деревянной птицей, но она бесшумно ускользнула от него и так же бесшумно исчезла. Не было смысла забираться на холм, планер слишком быстро скользил по воздушным холмам, используя долины и всякие неровности воздуха, структура которого повторяет структуру земли, но только невидимо. Полет планера очерчивает нам эту структуру, и мальчик понимал, что над их холмом есть еще один холм — из воздуха.

Вот так же и человеческая мысль строит невидимую структуру своей жизни над реальностью действительной жизни, и каждый человек знает про себя тайны этой структуры, ее складки и шероховатости, ее луга и мрачные леса. Человеческая мысль проникает и в подземелья, оставаясь такой же светлой, проникает в колодцы, в самые фантастические лабиринты подземных источников, как добирается до источников младенец, с ревом тормоша грудь матери. Планера уже нет, но мысль о нем осталась. Воздушные долины и холмы невидимы, но они существуют. (Чернил моего пера для них не хватает, пусть другие дорисуют холмы, долины, планеры. Может, когда-нибудь, набравшись гордого нахальства, я сам возьму сажи из печной трубы дьявола и этой черной сажей дорисую белый планер.)

Иван Ефрейторов растирал пучком сена лошадиное брюхо. Он ни разу не взглянул на Серба, но сияние его белой рубахи все равно кололо ему глаза. Он отвык от такой белизны, он сам стирал в доме — мужская стирка, — и все их белье теперь было застиранное, серое, такого же цвета, как камни и деревья вокруг. Оно получило из рук мужчины свою цветовую структуру — вот так имеет собственную структуру, присущую только ему, и каждое дерево, хотя у всех деревьев есть и ствол, и ветки, и хотя все они, на первый взгляд, похожи друг на друга, как похожи друг на друга, на первый взгляд, все люди, и в то же время у каждого лица есть своя структура, и у каждой руки, и у каждого тела (взгляните и на дома!). Только самые простые животные и птицы похожи друг на друга.

Иван Ефрейторов был похож на постаревшую, потрепанную, неказистую яблоню, которая старается сохранить свои плоды; под ветви ее кое-где подставлены подпорки, чтоб не упали на землю, и вся она от ветров искривилась и почернела; Серб и своей белой рубахе похож на яблоню, которая готовится родить, — гладкую, с побеленным стволом; мальчик Динко походил на саженец, который выбросил один зеленый, блестящий, любопытный листок и не знает, что будет дальше, что еще натворят соки саженца. Старик был похож на пень, про который никто уже не помнит, были ли у него когда-нибудь зеленые листья.

— В чем дело? — спросил Иван Ефрейторов.

Он зашел за лошадь, чтоб белая рубаха не мозолила ему глаза.

— Я приехал насчет Динко, — сказал Серб.

Иван Ефрейторов видел под брюхом лошади, как Серб переступает с ноги на ногу.

— О Динко нечего беспокоиться, — сказал Иван Ефрейторов.

Он все так же смотрел на ноги Серба из-под брюха лошади.

— Что с мальчишкой станется! Жеребенок!

Он бросил мокрый пучок сена и пошел к дому. В доме он пробыл недолго, вынес моток медной проволоки и, стоя в дверях, стал его раскручивать. Отмотал сколько нужно, привязал один конец к дверному косяку. За спиной он чувствовал приближение Серба. До слуха его дошло:

— Ты ведь знаешь, сестра перед смертью взяла с нас клятву, с обоих. Она сказала: «Не будет вам прощенья, если оставите мальчика здесь. Заклинаю и тебя, и тебя, вас обоих заклинаю, не видать вам прощенья, если оставите его жить здесь». И мы поклялись.

— Так оно и было, — сказал Иван Ефрейторов.

Разматывая проволоку, он пошел по двору, к сараю. Серб шел за ним. Напряженный слух Ивана Ефрейторова снова уловил:

— Хочешь, чтоб он дикарем остался?

— Он четыре класса кончил.

— Четыре класса по нынешним временам пустяки. Надо учиться, набираться знаний и так далее.