Йордан Радичков - Избранное

Были слышны отрывистые команды: «Держи крепче! Силенок не жалей!» Это был голос Мустафы, узкий челнок не переставал сновать взад-вперед, пока весь этот клубок ярких красок и шума не выкатился из леса, а потом не затих и не исчез из виду так же внезапно, как и появился.

«Реку переходят», — догадался патрульный, который плел корзину.

Отец больного паренька погнал буйволов к телеге — запрягать. Патрульные посоветовали ему подождать, потому что дорога через кукурузное поле узкая, пускай сперва цыгане проедут, а тогда уж и он, а то там свернуть некуда: если с дороги съехать, придется ехать прямо по кукурузе. Тем временем опять объявились сороки, до крайности взволнованные, уселись на ветке и давай вертеться и трещать. Больной паренек увидел их и стал им вторить, из монастыря долетел звон клепала, в котором не было ни веселости, ни печали, просто напоминание, что в округе есть и христианская вера. Но вот из-за кукурузы поднялась туча пыли, гомон, на время стихший, зазвучал снова, монастырское клепало, как ни старалось, не могло заглушить шум цыганского табора. Патрульные увидели, как замелькали среди зеленых стеблей сначала жеребята, потом впряженные в телеги лошади, за ними — собаки, люди, у некоторых лица еще были мокрые, и лошадиные морды тоже были мокрые — переходя реку, животные напились воды, а цыгане ополоснули лица, но стали от этого только еще смуглее. Пыль на большаке была глубокая, плотная, вздымалась неохотно, сонно вилась клубами, стараясь окутать пестрый громкоголосый караван, который потревожил ее покой. В хвосте каравана она привставала на цыпочки, клубилась выше кукурузы, озирала равнину и горы вдали и медленно оседала между зеленых стеблей.

Чтобы спастись от пыли, цыганенок с медведем свернул в сторону и повел зверя по широкому междурядью параллельно дороге. Под ногами их валялись желтые тыквы, и оба — паренек и медведь — то и дело спотыкались об них.

Заметив на шоссе шлагбаум, патрульных и карабин, небрежно висевший на плече одного из них, Мустафа рванулся вперед, стараясь обогнать процессию, а остальные цыгане стали перекрикиваться между собой, каждый хозяин шел рядом со своей телегой, подергивая вожжами. Женские голоса захлебнулись, ребятишки примолкли, только телеги легонько дребезжали да иной раз фыркнет чья-то лошадь. Когда караван вышел на асфальт возле кордона, телеги остановились, большая часть табора осталась на проселке среди кукурузы. Пыль продолжала клубиться, и хвост табора почти исчезал в ней. Патрульный, который незадолго до этого плел корзину, ответил на приветствие Мустафы еле заметным кивком и медленно пошел вдоль каравана, все время повторяя:

— Ну-ка, поглядим, что там, на этих подводах…

В его взгляде была подозрительность и некоторая важность — вероятно, благодаря небрежно висевшему на плече оружию. Он шел не торопясь, повторял одно и то же, но вдруг остановился и замер, чуть наклонившись вперед и к чему-то прислушиваясь. Цыгане, оказавшиеся с ним рядом, повернули головы и тоже стали прислушиваться.

А услышал патрульный конское ржание. Казалось, в этом не было ничего необычного или загадочного, но с чего было так напряженно вслушиваться, но патрульный вслушивался.

— Дорчо, Дорчо! — крикнул он, на его зов с готовностью откликнулась лошадь.

Тогда патрульный резким шагом двинулся к середине каравана и там, возле одной из телег, увидал привязанную лошадь, она стояла боком, высоко задрав голову и прядая ушами, и в упор смотрела на патрульного.

— Это ты, Дорчо? — спросил патрульный, лошадь мотнула головой и весело заржала, а у патрульного лицо стало злым и грозным. Еще более злым и грозным голосом он спросил, чья это лошадь.

Перед ним тут же вырос тщедушный цыган, одно плечо выше другого, огромные уши стоят торчком.

— Это ты мою лошадь угнал? — спросил патрульный, но не расслышал ответа, потому что весь табор загудел, как пчелиный улей, со всех телег пососкакивали люди, и все в голос заорали — как это можно, что мы — воры, что ли, все лошади тут наши кровные, как это мы на чужих лошадей позаримся, наши лошади все до единой одинаково моченые, вон, сразу видать, у всех одно ухо надсечено, и у этой лошади тоже надсечено, ежели лошадь не пометить, животное ведь, того и гляди, заплутает ночью на пастбище и, о господи! — господа поминали, главным образом женщины, — раз мы цыгане, так каждый думает, что мы разбойники.

Хозяин угнанной лошади обошел ее кругом, похлопал по холке и вдруг обнаружил, что одно ухо у нее надсечено и свежая рана еще кровит.

— Это ты мне лошадь покалечил? — взревел он и, взмахнув ножом, рассек ухо стоявшего перед ним цыгана.

Тот схватился рукой за рассеченное ухо, завопил во всю мочь: «Убили, зарезали!» — и упал в дорожную пыль, корчась и дергаясь так, будто его и впрямь проткнули ножом насквозь. Вопль прокатился по всему табору, цыгане все разом ощетинились, Мустафа забегал, заметался, точно серый дух, алый платок на его шее хлопал на ветру. Патрульного с небрежно висевшим на плече карабином мгновенно обступили со всех сторон, щуплые цыгане сжимали в руках ножи и топоры, глаза полыхали огнем, и патрульный почувствовал, что этот огонь прожигает на нем рубаху. Он поспешно отпрянул, сминая спиной кукурузные стебли, рубаху уже больше не прожигали, и он рванул с плеча карабин.

— Ни с места! — рявкнул он изо всей силы, и такая это была страшная сила, что трудно сказать, что нагнало на цыган больше страху — хриплый этот крик или последовавший за ним выстрел в воздух. (Этот-то выстрел и услыхал сержант Иван Мравов, когда возвращался с железнодорожной станции. Он остановился, прислушиваясь, не последует ли второй выстрел из боевого карабина. Считаю своим долгом сообщить читателю, что, пока Иван Мравов стоял неподвижно, не снимая ноги с педали велосипеда, весь табор тоже стоял неподвижно, прикованный к месту звуком выстрела. И крестьянин с парализованным пареньком тоже, и даже распряженные буйволы стояли возле дышла не шевелясь, словно они были не живые, а истуканы чугунные.)

Только цыганенок с медведем продолжали шагать по широкому междурядью мимо стеблей кукурузы, спотыкаясь о бугристые желтые тыквы. Цыганенок и медведь вынырнули из кукурузы как раз там, где стояли буйволы. Парализованный паренек первый заметил их и радостным возгласом приветствовал медведя. А отец паренька, обернувшись, в первую секунду от удивления мог только вымолвить: «А!»

Он хотел было шагнуть назад, к своей телеге, но помешали буйволы. Черные тяжелые животные, которые до той поры стояли на месте как прикованные, тут громко запыхтели, задвигали ушами и хвостами, а еще через мгновение будто какая-то потусторонняя сила подтолкнула их, и они понеслись на медведя, трубя в свои иерихонские трубы. Медведь только разок повернулся на месте и вмиг избавился от своей неповоротливости. Он сильно дернул цепь и косматым черным клубком покатился на буйволов. Треск, топот, рев хлынули по Илинцу, смолкло журчание воды в чешме, родник, питавший ее, захлебнулся, холм Илинец тоже дрогнул, задрожали три вяза на его вершине вместе с топографической вышкой, даже молельный камень и тот слегка вздрогнул, с римских развалин посыпались пепел и пыль. Цыгане, патрульные, отец больного паренька, и сам паренек, и сороки — все повернули головы в одном направлении, все смотрели, как через покрытые росой поля и луга, через кукурузное поле, подсолнухи и люцерну мчится огромными прыжками медведь, а за ним с ревом и пыхтеньем несутся два буйвола, похожие на стенобитные машины.