Дженнифер Доннелли - Революция

— Их нет, они испарились! Бежали сегодня ночью. Ты знала, что они затевают побег, и не предупредила меня! — кричал он.

— Я ничего не знала! — солгала я.

— Тут не обошлось без сообщников! Они кому-то должны были писать. Кому-то передавать деньги. Ты не могла этого не заметить!

— Я докладывала обо всем, что знала. Клянусь!

Он бил меня еще и еще, пока наконец я не призналась во всем. Я рассказала, что король давно замыслил этот побег и что я поклялась королеве молчать.

— Несчастная дура! — воскликнул герцог. — Что ты наделала? — Он схватил меня за шиворот и поднял с пола, так что мое лицо оказалось напротив его лица. — Молись Богу, чтобы их поймали, воробушек. Молись так, как во всю свою жалкую жизнь ни о чем не молилась.

Наконец он отпустил меня, и я снова упала. Я ничего не видела, потому что кровь заливала глаза, но я слышала, как он ушел, хлопнув дверью. Мне было больно шевелиться, дышать, даже думать. Не знаю, как долго я пролежала на полу. Потом раздались шаги.

— Бедная душа, — послышался голос. — Досталось тебе от хозяина.

Это был старик Николя. Он поставил рядом со мной таз с водой и начал вытирать кровь с моего лица. Я всхлипывала от боли.

— Плохи дела у герцога, — вздохнул он. — Король пропал, и надежды его светлости вместе с ним.

— Мои дела еще хуже, — возразила я.

— Герцог в ярости: теперь Людовик, того и гляди, доберется до Австрии, поднимет там войско и вновь захватит Францию.

— Тогда герцог, наоборот, должен радоваться. Он же говорил, что хочет помочь королю. Разве свобода — не лучшее, что можно пожелать его величеству?

Николя рассмеялся.

— Не вижу ничего смешного, — нахмурилась я.

— Конечно, не видишь, потому он и пользуется тобой. Ты слепа, дитя мое. Слепа ко всему, кроме собственных страстей. Герцог — кровный родственник Людовика и наследует трон, если род Бурбонов прервется. Ты разве не знала?

Я не знала, но теперь это не имело значения. С меня было довольно. К черту герцога. К черту Николя. Я попыталась встать.

— Что ты делаешь? — удивился он.

— Ухожу отсюда. Раз король сбежал, значит, герцогу я уже не нужна.

Николя схватил меня за руку. Он больше не смеялся.

— Послушай, дитя мое, — сказал он. — Уходи, только если уверена, что сможешь бежать очень, очень быстро и очень, очень далеко.

Взяв таз, он выплеснул кровавую воду в окно и ушел. Я снова опустилась на пол. Лишь много часов спустя мне удалось встать и доковылять до кровати.

Через несколько дней в комнату зашел герцог. Брезгливо поморщившись от дурного запаха, он сообщил:

— Их схватили. К несчастью для них, но к счастью для тебя, — добавил он, швыряя на кровать свежую одежду. — Умойся и возвращайся на службу. И помни, воробушек: еще одно лживое слово — и я сделаю с тобой такое, что ты поползешь не в постель, а прямиком в могилу.

Я закрываю дневник и смотрю в потолок. Представляю Алекс, лежащую на полу, избитую и окровавленную. Представляю Луи-Шарля в холодной темнице. Вспоминаю, как Трумен в последний раз помахал мне рукой. Как мать сидела на краешке больничной кровати. Как обшарпанное синее «Рено» уезжало прочь от меня.

Как оно повернуло за угол и исчезло из виду.

Тогда я откладываю дневник и, глотаю две таблетки. Потому что на одной не продержаться даже один грядущий день, не то что целую жизнь.

Амадей Малербо выглядел как рок-звезда.

Я стою напротив его портрета, написанного Жан-Батистом Грезом в тысяча семьсот девяносто седьмом году, но с тем же успехом это мог бы быть портрет Мика Джаггера, снятый Анни Лейбовиц в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Малербо одет в белую рубашку, раскрытую на груди. Его темные волосы рассыпаны по плечам. У него полные губы, красивые скулы и внимательные карие глаза. Я видела в книжках репродукции этого портрета, но им далеко до оригинала.

Он сидит в кресле и держит в руке красную розу. Наверное, он укололся о шипы — на пальце кровь. Рядом настолике стоят две миниатюры в рамках: портреты мужчины и женщины. Мужчина темноволос и очень хорош собой. Женщина — ослепительная блондинка. У обоих в руках такие же розы.

Табличка на стене поясняет, что на миниатюрах — предположительно сам Малербо и женщина, которую он любил. Поскольку Малербо не был женат, считается, что они расстались, эту мысль подсказывает и образ розы на миниатюрах, и роза в его руке — символ красоты, ранившей его своими шипами.

Я рассматриваю эти шипы. То, как они выписаны, а также узор лепестков кажется знакомым — я уверена, что видела это изображение раньше, но не помню где. Отступив на шаг, я фотографирую портрет, затем иду дальше, снимая стены с выцветшими расписными обоями, старые занавески из дамасского шелка и виды из окон.

Я еле волочу ноги, чувствую себя как побитая. Таблетки подействовали: мне удалось поспать, а к полудню я выбралась из постели, приняла душ и вот — притащила себя в Булонский лес. Я обещала показать отцу черновик вечером, и я покажу ему черновик вечером. А завтра сяду в самолет. Сейчас же все, что от меня требуется, — это шевелить ногами.

Вот уже час я беспрерывно щелкаю фотоаппаратом. Смотрители не возражают, если фотографировать без вспышки. Старый бальный зал перестроили в концертный, остальные помещения первого этажа отведены под музейную экспозицию: здесь выставлены вещи Малербо. Я уже сфотографировала его одежду, мебель, несколько кофейников, ноты и статуэтки, а также виуэлу, барочную гитару и мандолину.

Переходя из комнаты в комнату, я снимаю все подряд. Снова оказавшись у портрета, я внезапно вспоминаю, где раньше видела эту розу, — на гербе, у Джи дома. Герб, как объяснил тогда Джи, принадлежал роду герцогов Овернских. Там еще была фраза: «Из крови розы лилии растут».

Я гадаю, есть ли тут какая-то связь. Вряд ли, скорее совпадение. Наверняка роза Малербо — не более чем печальный символ потерянной любви, как и написано на табличке. Я перевожу взгляд с розы на глаза Малербо, темные и тревожные. Я ему сочувствую. Мне кажется, что мы похожи. Не потому, что мы с ним оба музыканты, а потому, что нам обоим не везет в любви. Интересно, не разбитое ли сердце заставляло его писать такую поразительную музыку? И что там произошло между ним и той блондинкой с миниатюры?

Возможно, они поссорились. Возможно, она полюбила другого. Возможно, ее отец не любил музыкантов. Или она уехала от него в Бруклин.

— Мадемуазель, сейчас начнется камерный концерт, — сообщает мне смотритель. — У нас концерты каждую субботу. Если хотите послушать, можете пройти в зал.

На часах уже четыре — и я отказываюсь. Было бы замечательно послушать музыку, но мне еще кучу всего надо успеть.

Я напоследок еще раз смотрю на портрет Малербо. Столько печали во взгляде. И столько музыки.