Захар Оскотский - Зимний скорый

Тяжко топая, скатился по лестнице, и уже снизу, издалека, зрительно приплюснутый, похожий теперь не на Чипполино, а на пузатый белый грибок с маленькой темной шляпкой, перед самой посадкой в автобус вскинулся к ним и еще раз помахал рукой…

В апреле 1968-го, вечером, он был дома один. Нина, как всегда, осталась после занятий на кафедре. Ему в ту ночь не надо было идти на хлебозавод, они могли бы провести вечер вместе, но он уже и не просил об этом. Знал: если попросит, она виновато улыбнется и объяснит, что получает сейчас очень важное вещество, процесс многодневный, надо сидеть возле установки и следить за температурой, давлением, перемешиванием. Она не может просто так позволить себе вечер отдыха, всё пропадет, придется начинать сначала. И он знал, что она не обманывает: ей поручают уже серьезную работу из тематики кафедры. Конечно, ему не по себе оттого, что она поздно возвращается домой. Но что тут сделаешь? Остается только по-прежнему сдерживать себя, чтобы не оказаться смешным.

Звонки в дверь раздались неожиданно: «Дзынь — дзынь — дзыннь!..» Кто-то, дурачась, нажимал и нажимал кнопку, словно сигналил морзянкой.

Григорьев в ярости распахнул дверь, ожидая увидеть хулиганящих мальчишек, да так и обмер: с лестничной площадки к нему шагнул… Димка! Похудевший, смуглый, — не то успел загореть по весеннему времени, не то просто выдублен на воздухе, — сияющий, оскаливший в улыбке свои белые клыки. За ним тихонько, как тень, — Марик. Тоже улыбающийся, но почему-то с грустными глазами.

И — точно вихрь ворвался вместе с Димкой, маленькая квартирка завертелась колесом. Димка размахивал руками, тряс за плечи то Григорьева, то Марика, говорил сумбурно обо всем сразу и непрерывно повторял: «Тридцать четыре месяца! Тридцать четыре месяца!»

Он грохнул на стол — с такой силой, что, показалось, разобьются, — сразу две бутылки «старки».

— Куда столько? — засмеялся Григорьев.

— Тридцать четыре месяца! — кричал Димка. — Давай закуску, давай! «Старочку» за мое возвращение, «старочку»! Я раньше ее не ценил, а там полюбил, в Белоруссии. В городок вырвешься в увольнение, а в магазинах — одна «старка». Вот я ее и понял. Куда там водка, куда коньяк-клопомор! Она и пьется как сказка, и не дуреешь от нее, а кайф чистый, горячий. И стоит-то всего на пятак дороже «столичной»… Тридцать четыре месяца! Я специально не писал, чтобы нагрянуть сюрпризом! — Он двигался туда-сюда, заполняя собой всю квартирку: — А жена где? В институте работает? А ты чего сачкуешь?

Григорьев сделал бутерброды с сыром, открыл баночку рыбных консервов. Димка торопил:

— Давай, давай попроще! Что мы сюда — обжираться пришли? — И снова: — Тридцать четыре месяца!.. Ну, встретились, глобусы!

Григорьева рассмешило это новое словцо нового Димки. Они чокнулись. Димка жадно выпил. И Григорьев выглотал сладковато-обжигающую «старку». И сумрачный Марик, — вот это было уже удивительно, — тоже опрокинул свою стопку до дна.

— Тридцать четыре месяца!.. — Димка возбужденно и беспорядочно рассказывал про свою службу, про какого-то капитана Марьева, который запрещал спички в казарму проносить (а курить как же?): — Сколько спичек найдет, столько нарядов вне очереди. А вот, после дежурства на связи как погонят уголь для котельной разгружать! Эх, глобусы, вы тут горя не видели…

Он говорил и говорил:

— А я вчера, как приехал, первым делом в пивной бар возле дома заскочил. До армии не успел в эти бары, они же только появились. А когда служил, ленинградцы, кто на год позже призывался, рассказывали, какая там красота. Ну, сунулся, — ма-ать честная! Ужас, грязь, наплевано, наблевано, мочой воняет, в дыму официанты пьяные бродят, и музыкальный ящик разбит. Чем его только раздолбали? Головами, наверное. Ну что ты будешь делать! У нас хорошее долго не держится, всё испохабят… А вот, лодочки? — Димка встревожился: — Я на лодочке с вами хотел покататься, как в старое время. А их, говорят, запретили. Неужели правда?

Григорьев задумался, припоминая. Лодочные станции несколько лет назад были у Петропавловской крепости, на Фонтанке у Аничкова моста, еще где-то. Прогулочную лодку давали напрокат под любой документ за пятьдесят копеек в час. В выходные дни вся Нева была покрыта этими лодками. И они с Мариком и Димкой в шестьдесят третьем году не раз катались. Плавали на просторе по Неве, плавали в тесноте между гранитных берегов — по каналам, канавкам, Мойке. Забавно было плыть там, где всегда ходил пешком, смотреть снизу, с воды, на родные дворцы и набережные. А один раз по Малой Невке они добрались до самого залива, до стадиона Кирова на оконечности Крестовского острова, и потом долго и трудно возвращались, выгребая против течения.

Кажется, прав был Димка. Вот уже год или два, как лодок не стало видно.

— Их, наверное, потому запретили, что судоходство теперь большое, — предположил Григорьев. — По Неве «Ракеты», «Метеоры» на подводных крыльях проносятся, а тут лодочки путаются. Опасно.

— Нет, не поэтому, — тихо сказал Марик. — Просто на реки и каналы заводы всякие выходят, в том числе военные. По суше они стенами огорожены, а с воды можно подплыть и что-то увидеть. Вот лодочки и запретили.

— Откуда ты это знаешь? — удивился Григорьев.

Марик пожал плечами. Какой-то странный он был сегодня. Григорьев вспомнил, что они с Мариком давно не виделись, даже по телефону не разговаривали.

Они допили первую бутылку. Закурили. Даже Марик, — что было совсем необычно, — тоже закурил. Неумело, не затягиваясь, просто попыхивая дымом.

Димка сказал:

— Мы всё боялись, что из-за польских событий дембель задержат. У нас сразу увольнения отменили, мы ж недалеко от границы с ними. Потом — повышенная готовность. Ну, думаю, поляки херовы! Были друзья и братья, и вдруг — точно в жопу их укусили: толпа с камнями на правительство. Слава богу, что так быстро утихомирились.

— А что в Чехословакии делается, понимаете? — спросил Григорьев. — Я газеты читаю — и не пойму, сообщения странные какие-то.

— Да ну их всех в задницу, — поморщился Димка, отдирая крышечку со второй бутылки, — что чехов, что поляков. Пусть сами в своих делах разбираются. А я теперь, знаете, что куплю? Магнитофон! Обязательно! У нас в части на радиоузле мой дружок был, с одной сержантской школы. Он записи достава-ал, Высоцкого! Начну их собирать, — Димка разлил «старку»: — «И й-если ты останешься живой, гуляй, рванина, от рубля и выше!» И Окуджаву перепишу, и Визбора. «Не верьте погоде, когда проливные дожди она льет! Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет!..»

Димка шумел, но лицо его стало уже серьезным. И Марик был серьезен. То ли от действительно необыкновенных свойств «старки», то ли просто под настроение, они почти не пьянели. Верней, опьянение не притупляло, а только усиливало восприятие. И разговор, как в калейдоскопе, рывками, поворотами пересыпался в новые узоры, загоравшиеся резкими красками.