Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

В первый раз со времени приезда Джеффа в Венецию появились кондуктора и принялись проверять у всех билеты. Оказаться владельцем действительного трехдневного проездного вдруг стало чем-то вроде подвига, которым вполне можно было гордиться.

— При желании мы можем провести на вапоретто целый день, — самодовольно заявил Джефф.

— Можем, — согласилась Лора, — но в этом случае наверняка помрем: а) от скуки; б) от морской болезни.

Они протарахтели под мостом Академии, миновали Гритти, Гуггенхайм и Сан-Марко. Затем оставили позади Джардини и вышли в лагуну, где, возможно, начиналось настоящее море. Небо и море распахнулись во все стороны. Над головой кружили чайки. Вапоретто словно бы играло в догонялки с собственным кильватером. Пару раз о борт плеснули маленькие волны, оставшиеся от лодки, плывшей в противоположном направлении. Маршруты отмечали причудливые буи. С одного из них явно кто-то нырнул — под водой все еще виднелись ноги. Возле другого из моря вздымалась рука ярко-красного цвета; все это были, конечно, арт-объекты, скульптуры в натуральную величину.

Время от времени Лора заглядывала в карту. Наконец она заявила, что им нужно сойти на следующей остановке.

— А что там такое?

— Сан-Микеле, — ответила она. — Кладбище.

Теперь его было видно. Точь-в-точь «Остров мертвых» Бёклина [107] Арнольд Бёклин (Arnold Beklin) (1827–1901) — талантливый швейцарский живописец, автор картин на мифологические, исторические и аллегорические сюжеты. , но только симметричное и аккуратное — и совсем не зловещее.

После вапоретто земля качалась у них под ногами. Лора раскрыла свой лимонный зонтик, который светился в ярком свете дня как второе солнце. Все женщины наверняка хотят, чтобы у них был зонтик от солнца, а все мужчины — быть с женщинами, у которых он есть. Они прошли в ворота, вступив в пределы изогнутых стен острова. Внутри пространство кладбища было явно больше, чем могло показаться снаружи. Кругом теснились утопающие в цветах могилы.

— Тут похоронен Дягилев, — сказала Лора. — И Стравинский.

Первый указатель, который они увидели, был к могиле Эзры Паунда [108] Эзра Лумис Паунд (Ezra Loomis Pound) (1885–1972) — американский поэт, переводчик, критик; основоположник и главный теоретик американского модернизма. . В поле белой стрелки, показывавшей направление, кто-то приписал черным маркером: «И. Бродский». Строго говоря, это было граффити, но весьма цивилизованное. Формально вас отправляли к Паунду, но некий неизвестный доброжелатель любезно взялся уточнить канон, пусть даже и партизанским методом. Так что Паунд теперь неизбежно вел к Бродскому. Джефф в жизни не читал Бродского, но знал, что это большая величина, и понимал, что для многих сейчас он куда интереснее Паунда. На следующем попавшемся им по дороге знаке под именем Паунда опять стояло «И. Бродский».

Тем не менее первой они увидели могилу Паунда. Это был плоский камень с латинскими буквами: EZRA POVND. Довольно много цветов. Посмотреть на могилу знаменитости всегда приятно, даже если эта знаменитость тебя не очень-то интересует — но в наши дни действительно сложно было представить себе какого-нибудь страстного любителя Паунда, разве что среди филологов. А может, он, Джефф, в этом мало что смыслил, может, сердца отдельных юношей и по сей день пылают модернизмом, стремлением сделать всё по-новому, пусть даже никто не знает, что это за «всё».

Бродский и вправду был поблизости — на расстоянии плевка. Надгробный камень с именем на русском и английском и годы жизни: 1940–1996. Тут все было не то чтобы откровенно замусорено, но все же похоже на могилу Джима Моррисона на парижском Пер-Лашез. Несколько свечей-таблеток с остатками парафина на донышке, открытки с посланиями. Лора подняла одну из них. С одной стороны был вид Большого канала, с другой же буквы почти совсем расплылись от влаги и выцвели от солнца. Рядом, на желтом стикере, все стерлось до неузнаваемости. Было уже не разобрать не только слов, но даже на каком языке они были написаны. Возле камня стоял маленький синий стаканчик, полный шариковых ручек и карандашей — все ужасно грязное. Один-два, постаравшись, еще можно было пустить в дело. На стихотворение их бы явно не хватило, а вот на номер телефона — вполне.

Лора порылась в сумке и поставила в стакан сверкающую новенькую ручку. Теперь кто-то сможет написать побольше. Она даже добавила пару страничек из своей записной книжки. Будущее было чистой страницей, готовой отдаться всякому, кто придет после Бродского с желанием что-то сказать.

— В Индии тебя постоянно преследуют дети, — задумчиво сказала Лора. — Они все время просят «школьную ручку», это все, что они знают, как сказать. И просто повторяют с вопросительной интонацией: «Школьная ручка?» Это очень мило, даже трогательно, если у тебя есть ручки для раздачи. Если же нет — ты чувствуешь себя жадным, как Скрудж [109] Эбенезер Скрудж — персонаж романа Чарлза Диккенса «Рождественская песнь»; или же антропоморфная утка, дядя Скрудж Макдак из комиксов Карла Барка. .

Они пошли дальше. Под зонтиком было жарко, но все же не так, как снаружи. Дягилев и Стравинский оказались соседями. Могила Дягилева тоже явно была местом паломничества, но в несколько ином виде. На могиле поэта оставляли ручки; здесь вместо них оставляли балетки. Всего их было три — две левых и одна правая. И конечно, море записочек. Могила Стравинского была пустой и голой: никто не оставил там ни скрипки, ни пианино.

На набережной они подождали вапоретто. Не без труда втиснувшись в кормовой отсек, они глядели, как остров мертвых ускользает вдаль. Через несколько минут от него не осталось ничего, кроме тонкой ниточки земли в окружении моря и знойного неба.

Они сошли на Джудекке, едва поспев на ланч — буквально через пару минут ресторан прекратил принимать заказы. Официант посадил их за столик под зонтом прямо у края воды — идеальная обстановка для феноменально посредственной еды. Салат представлял собой порцию уже явно отвергнутого кем-то латука с половинками помидоров и пригоршней тертой моркови. Пенне [110] Вид пасты. с томатным соусом походила на блюдо, которое можно самому приготовить из пакетика за десять минут, — Джеффа в детстве кормили чем-то подобным. Более непритязательную трапезу трудно было даже представить.

Они попросили счет. Мимо проследовала баржа, груженная бетономешалками и большим краном. За ней тащился паром величиной с целый квартал — такой мог заслонить собой всю «материковую» Венецию. Это океаническое судно противоречило своими размерами окружающей реальности; вряд ли можно было представить себе что-то еще больше. На его борту были машины, автобусы, грузовики. И люди — целый плавучий город. Буквы на боку — «МИНОЙСКИЕ ЛИНИИ» — наверняка можно было разглядеть из космоса.