Лариса Кравченко - Земля за холмом

Тише стало на улице Железнодорожной — эшелоны с юга прошли, а войска, что в городе, не уезжают.

Новый год. Офицерский бал — огромная афиша висит на Большом проспекте на заборе ДКА — бывшего Желсоба. Новогодняя встреча у Нинки — с пельменями и военными: «Ты идешь, Лёлька?» Не пойдет она ни на какую вечеринку с военными, и Новый год ей не нужен, потому что уехал Миша. И она сидит в своей комнате на табуретке у печки (холодно в доме) и книжку его держит на коленях, красную, в потертом матерчатом переплете, она прочитала ее и начинает заново. Как открытие для нее — эта книга, непонятная наполовину: «Как закалялась сталь».

Миша, я хочу знать все, что знаешь ты, и любить все, что ты любишь!

Лёлька прижимается щекой к мягкому переплету — книжка пахнет дымом и бензином, совсем как рукав Мишиной куртки…

Странно притихшая и сосредоточенная живет Лёлька всю эту зиму, и бегать по школе перестала, и на уроках сидит тихо, учителям на удивление, словно боится расплескать что-то большое и доброе, переполняющее ее.

Новый год идет по земле, самый прекрасный и самый грустный праздник, когда далеко те, кто нам дорог.

Сочельник. Бабушка накрывает стол белой льняной скатертью. Кутья на столе (на меду, с орехами) и «узвар»…

Только собрались они все в столовой у дедушки — мама, папа и Лёлька — и бабушка начала читать рождественскую молитву, затявкал в саду Бобик, и — стук в калитку! Папа побежал открывать, и Лёлька тоже выскочила за ним прямо в туфельках на снег — а вдруг Миша?! Военные, в полушубках и с чемоданами: «Мы в командировке. Мы были у вас осенью, помните?» — Может быть, и были. Столько их было — не упомнишь.

— Вы откуда?

— Мы — из Мукдена. Нас вернули обратно в Маньчжурию от границы…

Может быть, Мишу вернули тоже? Может быть, он где-нибудь близко, Миша, только не может приехать в командировку, потому что — младший лейтенант, а не полковник, как эти двое?..

Полковники спят в столовой на диване, а солдаты — на расстеленных полушубках. В ванной комнате — чемоданы и кожанки.

В доме — военные, а за стенкой в квартире у бабушки живет совершенно запуганная «японская жена» — русская знакомая дама, которая была замужем за японцем. Теперь японца увезли в плен, и всю осень она сидела в своей казенной квартире одна, голодная и умирающая от страха перед советскими солдатами и китайцами, — даже дверь она завалила от них мебелью и облезшую курточку из козьего меха нацепила на себя — от холода и для безопасности. Бабушка — добрая душа — пожалела ее, беспомощную, и пригласила к себе жить в пустую угловую комнату Танака-сан.

Полдома у дедушки заморожено — нет угля.

Окончательно растащили на топливо станционный забор. Аккуратно разбирают на продажу брошенные японские дома. Вечером Лёлька идет из школы — дом стоит на углу Бульварного проспекта, кирпичный, и все у него на месте — крыша и двери. Утром Лёлька идет в школу — дома уже нет, только каменная рамка от фундамента, и даже подметено под метелочку.

— Чистая работа, — говорит папа.

Китайский Новый год — весны начало. Тает все и капает. Снег на тротуарах темный, влажный и комьями налипает на каблуки сапожек. Лейтенанты на Большом проспекте ходят в фуражках, и виллисы разбрызгивают лужи с разбегу.

Китайский Новый год — хлопушки, как выстрелы в сумерках, бумажные фонари над лавчонками и липучки на лотках — длинные, ноздреватые, обсыпанные кунжутным семенем. Только съедать их нужно сразу, а то они моментально растают в комнате. Тахула — красная боярка в сахаре на палочках… Весна маньчжурская — черный ноздреватый снег в палисадниках и сумасшедшие воробьи на крышах. И вдруг — выборы! Избирательные участки под красными лозунгами. Военные голосуют. А харбинцы — нет, потому что еще не советские подданные. Но скоро всем дадут паспорта, по желанию. Даже дедушка берет советский паспорт — такой монархист — поразительно!

И как все это быстро делается — столы в консульстве, списки по алфавиту и анкеты. Лёлька уже взрослая — шестнадцать лет и получает паспорт самостоятельно. Лёлька и Юрка стоят в одной очереди к столу на букву «С» (Савчук и Старицин), только пока почти не замечают друг друга. Лёлька полна Мишей и неясным еще, но все-таки приближением к нему этим паспортом, и всей весной этой, когда мокрые ветры дуют с моря, и тревожно и радостно без причины. Или оттого, что ты все-таки есть на земле — Миша!

А Юрка весь в мыслях об одном — теперь их наверняка повезут в Советский Союз, когда они стали советскими! Как кавежедековцев в тридцать пятом… Успеть бы только закончить школу!

До выпуска два месяца. Нужно думать о платье к «белому балу». Мама купила Лёльке на барахолке чего-то белого, как шифон. Только стирать его нельзя — японский эрзац!

Апрель. В домах моют окна. Весна маньчжурская, пленительная, мягкая и переменчивая, со внезапными пыльными бурями из пустыни Гоби или Шамо… А военные уходят! Как же так? Казалось, они останутся навечно!

Пасха — будут нарядные столы с глазированными куличами, окороками с бумажной бахромой на ножках и гортензиями в горшках посреди стола! А они уходят!

Они уходят и — прощальный митинг на Соборной площади в первый день пасхи. Лёлька не пойдет на него — зачем? Все равно они уйдут! И это значит — не вернется Мишина часть в Маньчжурию, и теперь — уже точно — никогда она не увидит его!

Последний бронепоезд отходит от погрузочной платформы, длинный, бурый, с алыми полотнищами лозунгов по бокам, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, на восток, к станции Пограничной. Вот и хвост его скрылся за поворотом, и кто-то отсалютовал с него в небо на прощание залпом ракет — красных и зеленых. И тишина внезапная на улице Железнодорожной, как бывает в доме, когда уезжает близкий человек. Станционные пути опустели, и на той стороне, как на дальнем берегу, стали видны низенькие крыши Нахаловки. А между погрузочной платформой и воображаемой линией бывшего забора остались от всех прошедших здесь эшелонов обломки ящиков и мятые бензиновые бочки и ржавые остовы, еще при японцах, сгоревших грузовиков…

Лёлька стоит у своей калитки, как стояла она, когда уезжали кавежедековцы, и японцы грузились на платформе в последний день перед капитуляцией, и первый советский эшелон подходил в дождливый день сентября. И прощание с Мишей. Ушел бронепоезд, и последняя связь с ним оборвалась, словно заново проводила она его.

Сухой ветер гуляет по улице, и у дедушки в саду из земли вылезает тоненькая травка. На заднем дворе дедушка рубит дрова, и звук удара — по-весеннему звонкий и четкий.

Снова пустой город. И никто не знает, что будет дальше.