Лариса Кравченко - Земля за холмом

Только как беду воспринимала она то, что произошло, как ошибку или несправедливость. Фракция? Но Юрка не мог пойти против Комитета! Юрка, преданный Организации, который создавал ее с первых дней в сорок девятом, и в Хайларе, по заданию Комитета. Даже если весь райком XПИ виноват в чем-то против Организации, Юрка не мог быть виноват, потому что она ручалась за него, как за себя! Юрку нельзя было исключать!

Но Комитет не может быть не нрав! Комитет — Совесть и Правда! Ребята комитетские, за которых голосовали на Третьей союзной конференции, когда вся в звездах и лампочках карта Организации висела на стене Совклуба и стоя пели «Интернационал»: «Это есть наш последний и решительный бой!» Или все-таки Комитет — эго люди, а люди могут быть несправедливы в силу каких-то своих человеческих качеств?

Потом они с Юркой как-то попали на Соборную площадь и сидели на цепях у памятника Победы. Бронзовые матрос и красноармеец стояли высоко над ними, молчали и как бы сочувствовали. Напротив, на пятом этаже отеля «Нью-Харбин», играл джаз, окна вспыхивали зеленым светом, и двигались в окнах тени танцующих пар. Черный день Юркиной юности…

Когда бюро Комитета единогласно проголосовало за его исключение, — руки поднялись над коричневым полированным столом и обитая кожей дверь затворилась за ним, как приговор, Юрка в первое мгновение не мог осознать до конца, что произошло? Он просто не понимал ничего. И первым было чувство недоумения и отчаяния перед непоправимостью происшедшего. И совсем машинально, на ощупь, спустился он с комитетской лестницы, вышел в сад и сел на первую скамейку, стоящую за чертой света от нижних окон.

А только что он был в лагере, в Чжаланьтуне, и ему было удивительно хорошо от горного солнца и холодного Яла, легкости и ловкости своего смуглого тела, от окружающей радости загорелых, как головешки, малышей. Они ходили за ним преданно по пятам: еще бы — совсем взрослый инженер учит их плавать и принимать у сетки трудные мячи! Алый флаг торжественно поднимался на линейке, и чистые голоса горнов пели на вечерней заре над сопками. И Юркино сердце сжималось от сожаления, почему не было такого в его детстве — одни японские маршировки!

В Чжаланьтуне — старый парк с заросшими зеленью протоками, мосты, — времен расцвета КВЖД при Остроумове, в двадцатых годах. Юрка бродил там после отбоя с компанией вожатых, когда малышам полагалось спать. Один мост — висячий, на тросах, скрипел и колебался, как качели. Девчонки-вожатые пищали, пока Юрка переводил их на другой берег, объясняя, со знанием дела, висячую «мостовую конструкцию». Чудесные дни, настоянные на запахе растущих трав, горьком дыме лагерных костров.

Потом из города приехал новый вожатый, и Юрку известили, что его срочно вызывают в Комитет. И вдруг псе странно переменилось, как меняется ландшафт, когда солнце заходит за тучи: лагерному начальству не понравилась его дружба с ребятами! Юрка сразу ощутил это и стал собираться в город. Только самые маленькие ничего не понимали и спрашивали:

— Но ты еще приедешь?! Мы еще не сходили на ту сопку… Ты обещал, что мы пойдем в поход на ту сопку…

Перед бюро Сашка успел сказать ему: в институте подозревают фракцию. Всех вызывали и расспрашивали: кто из райкомовских ребят что и когда высказывал против Комитета? Юрка подумал — чепуха какая, никакой провинности он не знал за собой перед Организацией, и все же как-то гадко и тревожно стало ему.

Сашку исключили тоже. И Юру Первого, и еще человек десять из института — он так и не понял, за что, по существу, потому что в постановлении были перечислены какие-то мелочи, непорядки в работе райкома: слабо крепили дружбу с китайскими студентами, у Сашки по хозсектору не сошелся баланс на несколько тысяч юаней (копейки, если коробок спичек стоит тысячу юаней). И когда первый секретарь Комитета предложил исключить Юру Первого, вначале он был ошеломлен, а когда пошли по списку остальные!.. И никто из комитетских ребят, кто знал его, Юрку, все эти годы, и раньше еще, начиная с первого дня энкома, даже Гена Медведев, не сказал ни единого слова в защиту — единогласно! Что это такое произошло? Где тогда человечность и справедливость?

И откуда пошло это: черное слово — фракция? Или все дело в той Третьей конференции, когда они всей институтской делегацией не голосовали за нового первого секретаря?

— Давай не будем голосовать, — сказал Юрке в перерыве кто-то из ребят, Юрка даже не помнит теперь — кто. И Юрка не поднял свой белый делегатский билет, и другие ребята не подняли тоже. Не потому, что они имели что-то конкретное против первого секретаря, а просто они первый раз в глаза его увидели на той конференции. И он не понравился им. Хотя бы тем, что был полной противоположностью Говоруку, который уходил в Общество совграждан, — так надо было для пользы дела, но все равно, жалко было отпускать своего «Говоручка». Может быть, они думали, по наивности, что результат голосования может изменить что-то и «Говоручек» останется с ними — скромный товарищ в серенькой кепочке, который и говорить-то, казалось, не умел громко, но всегда — дельно и справедливо? А тут вышел на авансцену, при выдвижении кандидатур, человек — коренастый, как боксер или футболист, — может быть, от широких плеч дорогого костюма, голубого в полоску, а Юрка любил строгость: значок ССМ на темном парадном лацкане!.. Мелочи все это, может быть, но все-таки… И ничего Юр ка не слышал о нем все эти годы — НКОМа и ССМ, где он был? Хотя, судя по биографии, он тоже участвовал в сорок пятом в охране города и, видимо, имел опыт руководящей работы, если выдвигали его на пост первого секретаря?

Неужели правда, из-за того только, что они тогда не голосовали, все сообща, получилась «фракция» — против первого секретаря — значит, против Комитета, значит — против Организации?! Страшное обвинение — раскол в рядах Организации!

Итак, Лёлька «проявила непринципиальность», когда ходила с Юркой по ночным улицам, потому что не могла оставить его в беде, потому что не верила, что он может быть виновен в чем-то… И дальше — когда они продолжали работать на разных концах одного стола, и она молчала с ним рядом, когда видела, что Юрке необходимо это — молчание по дороге домой из редакции.

Осень уже, первые заморозки, серый город, скользкие тротуары. Юрка идет в своей единственной на все сезоны кожанке, купленной на зарплату редакционную, и ведет за руль, как за рога, велосипед. И Лёлька идет рядом, спутник его неизменный, про которую он говорит: ты — мировой парень…

Не логично это, но Юрка все еще работает в редакции и тем воспитывает через печать старшее поколение, хотя как будто и не положено теперь ему — исключенному из Организации… Юрка пишет, Юрка делает свой дипломный проект, как-то повзрослевший сразу и сосредоточенный. А Лёлька не может писать больше своих возвышенных статей, словно что-то погасло в ней, словно рухнуло что-то.