Лариса Кравченко - Земля за холмом

Конечно, он выдержал — на спор — до отмели и обратно! Юрка выскочил из воды весь сине-лиловый. Лёлька бросила ему на плечи куртку, Юрка прыгал на одной ноге, натягивая брюки. Ирина стояла тут же и выговаривала: что он за отчаянный, и разве так можно!

Все-таки для нее он тоже свой — Юрка — мальчик из одного класса.

И тут случилось непредвиденное — Юрка взглянул на Ирину. Ирина тоже была в кожанке — коричневой на зипере и в красной косынке — совсем комсомолка из фильма двадцатых годов, и эта лопата в руках — Юрка словно увидел ее впервые, и все сдвинулось у него в глазах. Ирина — «самая красивая девочка в классе», на которую он смотрел только издали, потому что сам был тогда смешным, веснушчатым, и в хвосте шагал в военном строю. К тому же, у нее — верный Боря, с наплечниками — Северо-Маньчжурский университет! Ирина — потом, на которую ему жаловалась Лёлька, — «не наш человек», со своими модными сумочками — враг Организации. И Ирина — здесь, с нами, в заляпанных грязью брюках, косынка красная, волосы русые на ветру — самая красивая женщина в мире… Юрка смотрел на нее как на открытие, как смотрят на произведение искусства — восторженно и отрешенно. Недолго — пока не закурил, потом отошел в сторону — перерыв закончился, ребята взялись за мешки. Но Лёлька увидела, вернее, почувствовала это Юркино озарение, потому что так уж получалось: боль его становилась ее болью.

И Лёлька подумала: если это правда — он окончательно потерян для нее. Трудно будет ему и больно, если не полюбит его так же Ирина — она ждет своего Сарычева. И в предвидении этой будущей боли Юркиной собственная ее словно отошла, отпустила, и осталась пустота.

…Синева и прозрачность осени. Горизонты сунгарийские чисты. И лежит в небе словно нарисованный мост, на котором стоял в охране в сорок пятом Гордиенко. Железнодорожная насыпь уходит на запад — узкой сухой полоской в бесконечном море разлива.

Катер идет на правый берег, неуклюже переваливаясь по гребням. Все сбились в трюм, потому что очень ветрено и свежо на палубе. Юрка сидит в проходе на чьих-то мешках и поет со всеми:

Не понявший еще, что произошло с ним, Юрка…

В декабре пятьдесят третьего года Лёлька покинула станцню Харбин-Центральный и упорхнула в «высшие сферы», на работу в Комитет ССМ, выше которого, в масштабе харбинского мира и Лёлькиного понимания, ничего не было.

Журнал «Советская молодежь», который создавал Лазарь, не обеспечивал возложенных на него задач — оперативно доносить до молодежи решения Организации, и нужна была газета — еженедельный печатный орган. Комитет ССМ принял такое постановление, газета «Вперед, молодежь!» создана, и кому, как не Лёльке, было работать в ней!

Комитет послал в Управление дороги официальное письмо, с просьбой освободить инженера Елену Савчук от работы на станции Харбин-Центральный. Руководство Управления пошло навстречу Комитету ССМ: печать — великое дело! Савчук освободили, и Лёлька упорхнула в Комитет, отряхая, как говорится, «прах станции с ног», потому что ничего ценного и своего там у нее не оставалось.

И сидеть против Ирины на станции, видеть ее смущение, словно виновата та в чем-то перед Лёлькой за эту Юркину привязанность, хотя ни в чем она не виновата — все закономерно, трудно становилось к концу пятьдесят третьего года, и Лёлька сорвалась с облегчением в свои высшие сферы — в Комитет.

И теперь она каждое утро шла на работу, в здание на Мукденской — сердце Организации, где паркет блестит, как ледяной каток, пахнет кожей обитая дверь кабинета первого секретаря, и новый Лёлькин зав. сектором печати — Котик Колпаков сидит за огромным столом, обложившись журналами, и вдохновенно, как он говорит, — делает монтаж передовой статьи в номер. А Лёлькино дело — всё прочее, чем занимался прежде Петя Гусев в редакции, — клише и верстка. Опять щелкают знакомые печатные машины, выбрасывая сырые от типографской краски листы, опять дом с башенкой на углу Диагональной, в третий раз возвращает сюда Лёльку судьба.

В Комитете — кутерьма — подготовка к празднованию пятилетия Организации. В группах берут и перевыполняют обязательства: в честь четвертой годовщины КНР, тридцать шестой годовщины Октября, тридцатипятилетия комсомола и пятилетия ССМ. И Лёлька с ног сбилась, потому что все это нужно отражать в газете.

Подумать только — пять лет Организации! Это очень много — пять лет. Вся юность, но существу.

День пятилетия — двадцатое февраля пятьдесят четвертого.

Тяжелый бархатный занавес раздвигается на сцене совклуба, как перед последним действием пьесы «Харбин». Зал, где записывал добровольцев в охрану корнет Грохотов в сорок пятом, а потом стояли моряки Краснознаменной амурской флотилии. Первый Лёлькин «Интернационал» и руки, вскинутые в голосовании, — учредительная конференция. Красным покрытые столы — пять лет пленумов и совещаний. И Юрка, который не поднял здесь своего делегатского билета за первого секретаря. Елка новогодняя посреди зала высоченная, вертящаяся в звездах и лампочках (она долго не хотела вертеться и райкомовские ребята ползали под ней по паркету на коленках, налаживая моторчик). Комитетские карнавалы — запах хвои. И опять — Юрка в смешной маске Кота в сапогах — Юность.

Перед последним действием раздвигается занавес, только Лёлька еще не знает этого. Гимн Советского Союза гремит, проносится через зал алое знамя. Почетный караул из юнаков в красных галстуках — праздник Организации.

И Лёлька подымается под торжественный туш на сцену — Лёлька в новом платье, специально сшитом к этому дню, из васильковой шерсти — мягкие складки, белоснежная манишка на груди из жоржета, Лёльке вручают юбилейный значок — голубая эмаль, золотой венок и внутри красная звездочка. Пять лет служения Организации. Идут по красной дорожке на сцену между цветочных горшков с гортензиями за своими почетными грамотами старожилы Организации — повзрослевшие, руководящие теперь ребята сорок девятого. А Юрке грустно, наверное, сейчас, потому что он тоже мог быть среди них по праву. Юрка и Ирина сидят на балконе, и теперь это Иринина забота — отвлекать сегодня Юрку от грустных мыслей.

Другой какой-то стала за этот год Ирина — словно вернулась пора девичества. Локоны, ленточкой повязанные, спущены на шею, блузка, легкая розовая, обшитая кружавчиками. Юрка сидит около нее, грустный и счастливый одновременно.

Тосты подымаются за столом на банкете для юбиляров — за Организацию, за китайско-советскую дружбу. Одного только тоста нет, хотя ждут его все — за отъезд…

Но что-то изменилось все же в атмосфере, как бывает в феврале, когда влагой и теплом потянет ветер с юга и первый налет таяния ляжет на горбушки сугробов.