Лариса Кравченко - Земля за холмом

И опять было не так, как хотела она, когда вручали ей в райкоме членский билет, — проще и обыденней.

И потом — никакой деятельности и движения, по которым тосковала она в Казанке. Разъехались ребята на кошевках по колхозам, собираются раз в месяц заплатить членские взносы, и на собраниях разговор идет о темпах ремонта техники, подготовке к посевной. Ничего она в этих вещах не понимает, сидит молча, и совсем плохо ей, словно не по праву она в комсомоле!

Она ехала сюда приносить пользу. У каждого человека должно быть единственное место на земле, где труд его максимально полезен. Наверное, для нее это все-таки не Казанка…

«…Казанка, роща белая в куржаке за усадьбой, словно опустившееся на землю облако. Вся в куржаке Казанка — плетни твои из ракиты, словно поседевшие волосы, и сухие стебли подсолнухов в снегу на огородах. Дороги твои, в степь уходящие, посеребренные, бугристые, сеном присыпанные дороги. Во дворах сено шапками на крышах пригонов, а сверху — пластами снег. Выбеленная земля. Дымы из труб — столбиками, запах деревенского дыма и стрекот трактора на краю села — вечный аккомпанемент тишины. И голос загрустившей коровы — рыжей и косматой зимой… Скворечники на кривых шестах над плоскими мазаными кровлями и сороки — черно-белые, словно тушью разрисованные, танцующие на копчике верхней ветки…

Казанка — первая моя родная земля, и плохо, наверное, что так и не сумела я полюбить тебя своевременно? Ты — вечный упрек мой, Казанка, потому что я уйду от тебя неизбежно. И хотя это будет правильно и логично — человек должен быть там, где он полезнее, все-таки ты — упрек, потому что ничего доброго я для тебя не сделала, только приняла людское радушие и первый хлеб на ладони. И что бы я ни строила потом, Казанка, так и останусь я перед тобой в долгу…

И люди твои — богатыри в стеганках, как в латах, лоснящихся под цвет металла, в шапках-ушанках. В чем-то предала я вас, когда уезжала из Казанки. И не права я буду, что увезу с собой Сережку. Он-то, на своем тракторе, на фоне берез бригадного стана, был бог целины, и я, наверное, виновата, что отняла у него это.

Казанка — сельсовет в степи под красным флагом — как форпост Страны Советов. Как же я не поняла этого тогда? Сельсовет, с покрытым красным кумачом столом, диваном деревянным в пеструю клеточку, сундуком железным у печки, под висячим замком — сейф и касса сельсоветская. Первая моя Советская власть, к которой рвалась я с чужбины, и прикоснулась наконец-то, и по узнала!

Миллионы Казанок на моей земле — основа земли русской. Но как же немило было мне тогда, в домах твоих, Казанка, беленых и мазаных, с деревянными щеколдами на дверях, с валенками и ватниками, свешивающимися с русских печек. Печи эти, соломой подтапливаемые, с черными чугунками!

И я рвалась от тебя к привычному, городскому — уехать и забыть!»

— Я не могу больше! — сказала Лёлька. — Я поеду в Новосибирск и узнаю в переселенческом отделе, как долго мы должны быть на целине.

В каждом письме мама пишет: поезжай и выясни (даже мама знает, что есть такой переселенческий отдел), ты должна работать по специальности, ты не должна забывать то, что знаешь! — Сережка хмурится на эти мамины письма: вот, подожди, обживемся… Но бесполезно — обживаться Лёльке на целине — Сережка сам видит это. Он все-таки любит ее — Сережка, если понимает: «Ну, что ж, езжай, выясни»… Ни одного еще города не видела Лёлька, словно их вообще нет в Советском Союзе — только степь да Казанка! «А то подождала бы, вместе поедем в отпуск?» Нет, не может она больше кружить по своей голубой квартире и принимать ее, как предел достигнутый! «Поезжай…» — хотя, конечно, не в восторге Сережка. В его понятии: что это за жена, которую куда-то песет?

Сережка вооружил ее советами в дорогу, посадил в кузов идущего в Баган грузовика и отправился в мастерские на работу. На раннем зимнем рассвете, когда только-только порозовело небо над баганской дорогой, Лёлька отправилась в свое первое по Союзу самостоятельное путешествие.

Первый пассажирский поезд — вагоны старого образца, дощатые диваны и окошки, в толстом инее доверху. Так ничего и не увидела она, пока ехала до пересадки в Татарской.

Вокзалы сибирские — перекрестки страны, живущей и вечно движущейся. Парни с рюкзаками и рейками, Лёлька еще не знает, кто это — геологи? И парни в белых от цемента ватниках, спящие на полу на Татарском вокзале — строители элеватора. Народ — деды с деревянными чемоданами, говорливые и неизменные тетки в жакетках из плюша. В поезде «Москва — Владивосток» пошел другой пассажир — дальнего следования — только сиди, смотри, и слушай, и впитывай в себя, половины еще, по существу, не понимая. Чудесная вещь — дорога, как ощущение жизни и твоей причастности к ней.

Когда поезд стал подходить к городу, по насыпи над поймой реки, и фермы моста закрестили вагонные окошки, странное волнение охватило Лёльку, хотя она не знала этого города, только мельком пролетел он мимо эшелона в июне. А теперь она шла по его вокзальной площади, скользкой от гололедицы, и город входил в ее сердце, как человек с первого взгляда.

Машины, шуршащие по улице Ленина, с красными огоньками на запятках. И огни, огни, словно новогодние елки дома в окнах, цветных от абажуров! Целый праздник огней после Казанки с керосиновой лампой. Все это есть, оказывается, — города и люди, шаги по асфальту и отсветы витрин на тротуарах — жизнь! И дома кирпичные, совсем, как в Харбине, — старинной кладки корпус на Красном проспекте!

Освещенные снизу колонны Оперного, как могучие стволы. И снег опускается, тихий нормальный снег, а не летящий со страшной скоростью, как в Казанке. Литые решетки и черные ветви сквера, обросшие белизной. Желтые пятна фонарей на проспекте, растворенные в снежном мелькании. Прекрасно это, а люди идут мимо и не замечают!

Лёльке негде ночевать в этом городе, но это неважно — на то есть Новосибирский вокзал — пристанище всех странствующих и путешествующих с его зелеными залами и бронзовыми люстрами, невиданной Лёлькой роскошью. Есть вокзальные диваны и тепло, с утра она побежит искать переселенческий отдел и выяснять свои нрава и обязанности, а пока она стоит перед афишей Оперного: сегодня «Царская невеста»!

Впервые в жизни она идет в театр как есть, в дорожном свитере и в синей костюмной юбке, но это тоже неважно, оказывается. Сейчас она побежала бы в театр даже в своем знаменитом ватнике — музыка необходимая, как хлеб.

Она сидела в зале, круглом как колизей, и руки ее лежали на алом бархате барьера. И это было не просто бархат и скрипки, что подавали голоса из оркестра, а нечто большее, как подтверждение реальности этого мира, к которому она рвалась всю юность. Лёлька слушала голоса скрипок, и волнение, подступившее к ней прежде перед Новосибирском, не отступало, а наоборот, поднимало и заполняло восторгом, как это бывало на вершинах сопок. Первая, пожалуй, полная радость, после переезда границы. Только не хватало рядом человека — разделить ее…