Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)

Елизавета проснулась совсем скоро, на рассвете, и обнаружила, что ее муж тоже не спит, жмурится, улыбается каким-то хорошим мыслям. Она попробовала притвориться спящей и понаблюдать за ним из-под ресниц, но не тут-то было, — Воскобоев поцеловал ее в щеку и приказал:

— Подъем.

За скорым завтраком он, смущаясь, признался, что приснился ему запах грибного супа и так захотелось этого супа поесть, что сон как рукой сняло.

И они пошли по грибы.

Хнов спал, и по случаю выходного намеревался спать до одури. Они шли по безлюдным улицам и насмешливо поглядывали на глухие оконные занавески, за которыми тонули в душных сновидениях вчерашние гости. Воскобоев то и дело порывался постучать по стеклу и убежать, но рассудительная Елизавета не позволяла, дергала его за рукав, тянула прочь с притворной укоризной… Они вышли к окраине, туда, где улица Опаленной юности переходит в шоссе республиканского значения, и наконец ступили на зернистый, сильно побитый асфальт шоссе. Солнце глядело им в затылок. Лица купались в прохладе, а затылки томило тепло. День был весь впереди, он обещал жару, а в остальном был загадкой, потому что Воскобоев и Елизавета ждали от него радости и боялись, что радость не состоится.

Они свернули с шоссе в сторону, противоположную озеру, и углубились в лесопосадки. Здесь было сухо, светло, гриб здесь сам выходил навстречу. Они разошлись, как это и подобает серьезным грибникам. Они громко и часто аукались, хотя и не теряли друг друга из виду: лесопосадки были еще молоды и просматривались далеко, — а аукались Воскобоев и Елизавета просто так, для удовольствия, для того, чтобы попробовать на воле свои молодые утренние голоса, и еще для того, чтобы расстояние между ними их не разъединяло, а, наоборот, связывало. Когда уставали аукаться, когда расстояние, разделяющее их, начинало раздражать и даже оскорблять, они сходились на полянке, усаживались на плащ-палатку и хвастались друг перед другом своими трофеями, вываливая их из ведер прямо на теплый мох. Потом подолгу молчали, пристально разглядывая пленников из разных грибных племен, дивясь тому, до чего не похож гриб на растение, как быстро и споро он успевает вырасти и повзрослеть: всего за несколько часов от мига рождения, — или мы ошибаемся, и прежде чем выбраться на свет и волю, он провел утомительно долгий и темный отрезок жизни, скрытый от солнца, птиц и людей.

Голоса птиц расстроились. Начинало припекать, и птицы страшились надвигающейся жары. Птицы спешили подыскать себе укрытие, но это было непросто: реденькая хвоя сосновой рассады не могла укрыть от горячих лучей даже малую пичугу. Воскобоев и Елизавета тоже заторопились в поисках бугорка, ямы или лощины, где можно было бы подремать в прохладе. Прохлады они не нашли. Солнечный свет просачивался всюду и заполнял все, подобно воде во время наводнения. К тому же Хнов проснулся: лесопосадки наполнились шагами, голосами, плащи и рубашки замелькали между сосенок, — казалось, все в Хнове сумели подсмотреть воскобоевский сон и разом захотели грибного супа. Пошло такое на все лады ауканье, что перепуганные птицы и вовсе замолкли. Едва Воскобоев и Елизавета опустились на мох в жидкой тени, как тут же к ним присоединился кто-то, папиросу попросил, принялся жаловаться на жару и предложил глотнуть водки за компанию, предупредив, что водка, пожалуй, тепловата. Они отказались от водки и, не рассиживаясь, покинули лесопосадки, переставшие им принадлежать. Возвращаться в Хнов не хотелось. Казалось, настоящая радость еще не наступила, прячется до поры где-то в иных зарослях.

Воскобоев и Елизавета перешли на другую сторону шоссе и возле фанерного щита «Лось — богатство нашего края» ступили на узкую, мокрую, никогда не хоженную ими тропинку. Тут было прохладнее. Низина выдыхала тяжелую влагу, лесопосадки глушил жирный кустарник. В этой сумеречной сырости было не до грибов. Воскобоева и Елизавету нисколько не тянуло свернуть с тропинки туда, где тускло краснела волчья ягода, где заросли ольхи, папоротника и осоки, казалось, таили в себе чью-то враждебную жизнь. Елизавете в каждом шорохе чудилась злая змея-гадюка; Елизавета вскрикивала, оборачивалась, ей казалось, что сердце ее сделалось маленьким, слабым и вот-вот остановится. Шедший впереди Воскобоев лишь посмеивался; его горделивая ухмылка выражала презрение ко всякого рода бабьим пустяковым боязням. Елизавета улыбалась, чувствуя в муже силу, способную ее защитить, и не понимала, куда он так торопится, пренебрегая ее усталостью, а он пытался сдержать шаг и не мог — первобытный ужас зрел в глубине его существа. Воскобоев удивлялся себе, стыдился, прятал страх за горделивой ухмылкой и убыстрял шаги…

А тропинка с каждым шагом становилась все уже, кусты, папоротники, шорохи обступали все теснее, кривые ветки и жала осоки цеплялись за одежду, и небо уже не стояло над головой, но лишь слабо сочилось сквозь хвою, — тут и Елизавета, отдавшись страху, забыла об усталости, ускорила шаг, задышала мужу в затылок…

Внезапно заросли распахнулись, над головой развернулось небо, вновь нависло жаркое солнце — Воскобоев и Елизавета очутились на просторной поляне. Поляна давно не принимала людей, и трава на ней была по колено, такая густая и тяжелая, что, упав на нее, невозможно было почувствовать землю. Посреди поляны стояло невысокое бревенчатое строение без крыши. Воскобоев разъяснил жене, что когда-то это была часовня, где молились, — ему про нее рассказывал Живихин, исходивший с ружьем все хновские окрестности. Разрывая сапогами спутавшуюся траву, Воскобоев смело шагнул к часовне, Елизавета подалась за ним, и ей все казалось, что из темного дверного проема, из-за порога, заросшего мхом и осокой, вдруг да и выпрыгнет прямо на грудь зверь какой, или земноводное, или что-нибудь такое гадкое и крикливое, чему даже имени нет…

В часовне оказалось весело и светло. На проросшем полу валялись ребра провалившейся крыши, спокойное, мягкое солнце дремало в каждой щербинке рыхлых бревенчатых стен. Глаза Воскобоева и Елизаветы горели ребяческим азартом: казалось, если осмотреться повнимательнее, то удастся найти какую-нибудь стародавнюю вещь, второпях забытую теми, чей след на земле забыт, но ничего не удалось обнаружить, кроме крупных квадратных букв, старательно вырезанных ножом возле самого окошка:

Елизавета прочла надпись вслух, радостно забила в ладоши, но потом помрачнела, вообразив себе желтые кости геройского ординарца Концова, которые дотлевают, быть может, в болотной трясине, или под душным дерном хновских лугов, или на глубоком каменистом дне озера. Воскобоев поспешил уверить Елизавету, что парень этот, Концов, скорее всего выжил, на то он и ординарец, чтобы выжить, да и сам он пишет, что выжил; те, которые с юмором, вернее других выживают…