Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)

С размягченной душой, с легким сердцем, с книгой в руке он выходил из ворот и, сойдя с горы, направлялся к реке. Гора вздымалась над водой почти отвесным известковым утесом, таким высоким, что его хмурая трепещущая тень даже в этот полуденный час покрывала собою поверхность воды до самых далеках бакенов. Снетков садился в тени на поваленный, выбеленный ветром и влагой сосновый ствол, открывал книгу на середине и принимался читать, мерно покачивая головой и шевеля губами: «…Кто действует — потерпит неудачу. Кто чем-либо владеет — потеряет. Вот почему совершенномудрый бездеятелен и он не терпит неудачи. Он ничего не имеет и поэтому ничего не теряет…». Снетков блаженно уставал, отрывался от книги, задирал голову и, уставя повлажневший взгляд в вершину утеса, увенчанную бурой порослью кустарника и замшелой кирпичной стеной, из-за которой едва выглядывал купол собора, думал, что думает о дао — в его умиленном воображении дао обретало черты Леночки Ц., вечной студентки ленинградской Академии художеств. Раз в месяц, не чаще, и всегда без предупреждения Леночка Ц. являлась на гору с набитой книгами авоськой и говорила о дао, о сосредоточенном Инь и порывистом Ян, о презренном волении, о кошмарной экзистенции, о чакре, о карме, об огненных блюдцах неземного происхождения, об удивительном даре какой-то Антонины Михайловны с Литейного, которая своим бездонным и пронзительным взглядом запросто переставляет с места на место свою старинную мебель в своей старинной квартире. Леночка говорила всегда без пауз, без зазоров между словами, на одном бесконечном выдохе, так долго, что почти не оставалось времени заняться с нею любовью. Если Снетков пытался ее перебить, вставить свое слово, старательно заготовленное в разлуке, или, тем более, оспорить, она искренне, по-детски обижалась, бывало, что и плакала, поэтому Снетков быстро научился не перебивать, а благодарно молчать. Он терпеливо слушал, потом торопливо занимался с нею любовью в процедурной, потом она уезжала, исчезала на месяц-другой, оставляя ему пару-другую книг из своей авоськи… Так продолжалось не год и не два, а целых три года; на четвертый, в начале семьдесят девятого, в последний день студенческих зимних каникул Леночка Ц. явилась к нему не одна — в компании худого широкоскулого бородача. Здороваясь, бородач снял меховой малахай, виновато-торжественно склонил перед Снетковым голову, на самой макушке которой сквозь редеющую гриву проглядывала крупная розовая шишка.

— Как понимаешь, это мой муж, — деловито и как бы с досадой пояснила Снеткову Леночка. — Выходит, теперь я не Ц., а П. Сверхъестественная история, очень смешная, если успею, расскажу.

Полдня они бродили втроем по горе и вокруг, потом смело пошли по льду на другой берег реки. Леночка говорила не переставая о Кришне и о Будде, о «Камасутре» и о «Домострое», а ее бородатый муж П. украдкой подмигивал Снеткову из-под своего малахая, дескать, пусть говорит, будем терпеть, и Снетков невольно мигал ему в ответ слезящимися от ветра глазами… На середине реки они остановились, разом обернулись и увидели гору. Было пасмурно. Гора облаком вставала надо льдом; подобно мертвому, остывающему солнцу, из-за этого темного облака выглядывал ржавый купол собора. Леночка сказала «ух ты» и перестала говорить, а ее муж спросил:

— Вы читали «Волшебную гору», Снетков?

«Волшебную гору» Снетков не читал.

— Твое упущение, твое серьезное упущение, — строго сказал Леночке муж. — Я вам непременно пришлю «Волшебную гору», Снетков, у меня есть. Вы обалдеете от совпадений… Тоже гора, тоже красиво, тоже разговоры о главном — многие, Снетков, смыслы там как бы роятся в воздухе.

— В чистейшем воздухе! — подхватила Леночка, наверстывая упущенное. — А главное, это даже смешно, — там тоже туберкулезный санаторий…

— А что, и прочту, — смущенно отозвался Снетков…

Перед тем как проститься, Леночка попросила Снеткова потрогать розовую шишку на темени мужа. Снетков потрогал. Сказал, что ничего опасного, заурядный жировик, можно вырезать, можно оставить в покое — по настроению. Леночка попросила вырезать.

— Я не хирург, — сказал Снетков. — Я не имею к этому ни малейшего отношения.

Они уехали навсегда. Снетков не то чтобы расстроился, но был раздражен. Привычный распорядок переживаний, ожиданий и предвкушений был разрушен. Пытаясь сохранить верность — не Леночке, но распорядку, — в часы тихой своей свободы он читал о том, что такое индивид, и о том, чем индивид представляется. «…Мы видим, — читал Снетков, как и прежде благоговейно, но без прежнего блаженства шевеля губами, — что дуэль достигла высшего процветания и с кровожадной серьезностью практикуется как раз у той нации, которая обнаружила недостаток истинной добросовестности…» Весной он подыскал Леночке замену в городе, даже не одну, а две, хотя и не слишком любил в городе бывать. Он забыл о неверной подруге и ее бородаче, но на исходе осени тот напомнил о себе бандеролью: двумя потрепанными коричневыми томами из собрания сочинений Томаса Манна. Это была «Волшебная гора». К бандероли прилагалась записка: «Дорогой Снетков! Как человек чести, слово свое держу. Простите, что с опозданием. Читайте сколько влезет, но потом прошу вернуть. Ваш П. P. S. Шишку решил оставить: а вдруг в ней у меня весь мой ум? Это, конечно, шутка. P. P. S. Жаль, вы не хирург. А то попросил бы Вас вырезать язык у одной нашей общей знакомой». И Снетков принялся за «Волшебную гору».

Обещанных совпадений там было немного. Да, гора, да, легочная лечебница, легкий воздух, но и не более того. Разительны как раз были несовпадения, но и они не ранили: действие романа происходило в слишком иной стране, в слишком ином, баснословном мире, в ином, давно прошедшем времени, и потому волшебная жизнь вымышленного санатория вызывала у Снеткова не больше зависти и удивления, нежели жизнь какой-нибудь образцовой человеческой оранжереи в каком-нибудь старинном утопическом или новейшем фантастическом романе. Скорее, эта жизнь пробудила в Снеткове чувство некоторого превосходства… Да, не было и быть не могло на его горе такой качественной еды и обслуги, зато на волшебной швейцарской горе не было и в ту далекую пору быть не могло такого качественного лечения. Обитатели санатория «Берггоф» за огромные деньги тешились альпийскими сливками, индивидуальными ваннами, верблюжьими одеялами, дабы поменьше думать о бессилии врачей и о всесилии почти неотвратимой смерти, зато пациенты лесной школы, вынужденные спать в казенной тесноте и есть что придется из общего дюралевого котла, совершенно бесплатно пользуются достижениями современной медицины и не ведают страха. Снетков честно осилил оба тома и отправил их бандеролью в Ленинград вместе с запиской: «Дорогой П.! Возвращаю Вам „Волшебную гору“, как Вы и просили. Мне роман показался затянутым и скучным. Что касается разговоров „о главном“, о многих смыслах, которые на страницах романа, как Вы говорили, „роятся в чистейшем воздухе“, то эти разговоры и эти смыслы не смогли уберечь мир от войны и спасти Ганса Касторпа от окопной грязи. Трудные дети нашей жизни, отданные моему попечению, в основном матерятся, покуривают втайне от меня не сигары, а „северок“, но за их будущее я в целом спокоен. Ваш Снетков».