Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (сборник)

Голос догонял, потом стал понемногу отставать, покуда не отстал совсем.

Тихо было на пустом шоссе, лишь сухая щебенка обочины коротко поскрипывала при каждом шаге, и легкий какой-то молоточек постукивал в ушах. Беда, усталость — все ушло, жизнь оставалась юной, и потому начинала уже умирать от жажды радости, и радость потихоньку заполняла пустую грудь. Гера стыдился этой радости. Он попытался на ходу придать лицу отрешенное и скорбное выражение, но не сумел, лишь скривился, и понял это, и устыдился сам себя еще сильнее. Шел и старался себя жалеть. В ушах постукивало, слегка покалывало в колене, мерно подавливал бедро маленький твердый сверток в кармане брюк. О содержимом свертка думать не хотелось, о том, как этот сверток в его кармане оказался, тоже думать не хотелось, и не хотелось себя жалеть. Гера счастливо вспомнил суворовский стишок, в котором АВС себя жалеет, и как мог громко проорал этот стишок:

— Бежа гонениев, я пристань разорял!.. Оставя битый путь, по воздух а м летаю! Гоняясь за мечтой, я верное теряю!.. Вертумн поможет ли? Я тот, что проиграл!..

Пока орал, перешел на маршевый шаг, и стало весело. Маршировал и думал, что ждет впереди.

Там, в Сагачах, ждет ноутбук. Убрать из ноутбука всю эту «трепотню»: шлеп, шлеп — и нету трепотни; шлеп, шлеп — и нету ничего, что было там наболтано из-за нее и для нее , а имени ее , пусть даже и веселый, Гера не смог себя заставить вслух и даже про себя произнести.

И все, что о Суворове: шлеп, шлеп — и нету ничего, будто и не бывало… Гера слегка замедлил шаг: Суворова было жалко. Немного поразмыслив на ходу, решил Суворова пока что не выкидывать, но и забыть о нем до той поры, когда любая мысль о ней как о читателе его великой книжыцы не выветрится из головы…

В одном она права: пора взрослеть, а для того нужна стратегия и тактика. И всплыло в голове опять суворовское, и захотелось проорать его, и проорал одним сплошным и длинным выкриком, не разлепляя слов, чеканя шаг по гравию обочины:

— Вот моя тактика: отвага, мужество, проницательность, предусмотрительность, порядок, умеренность, устав, глазомер, быстрота, натиск, гуманность, умиротворение, забвение!..

…Забвение, то есть: забыть, простить. Забыл, простил — что дальше? А дальше, если следовать той тактике, о которой убежденно проорал: привыкать жить. Жить в Сагачах. Оттуда написать отцу, но от руки. Письмо послать ему в конверте, так надежнее, и в том письме все честно объяснить. Отец поймет, отец поможет. Конечно, спросит, чем помочь конкретно… Конкретно: выкупить Панюкова у Кондрата, а этому Кондрату, если будет выступать, конкретно объяснить кое-чего. А сумму выкупа, конечно, отработать и отцу вернуть… Выкупить Панюкова и научиться с ним непринужденно разговаривать. Всегда ведь есть о чем поговорить, хотя бы и о том, чего опять по телевизору показывают. И приучить себя пить молоко — возможно, молоко и впрямь необходимо для правильного будущего. Недаром молоком отпаивают даже от водки и наркотиков… Найти Максима, привезти его сюда и поселить в любом из брошенных домов. Следить за ним, выгуливать по воздуху, отпаивать молоком, пока лицо его не станет розовым и гладким…

Гера шагал и улыбался. Он ясно видел перед собой лицо Максима — и это страшное лицо чудесным образом едва ли не мгновенно становилось красным, потом и розовым, как у младенца, потом нормальным, как у всех других людей.

В ушах стучал легкий и быстрый молоток, гудел над голубым асфальтом жаркий воздух, и стрекоза звенела в воздухе так глухо, тихо, словно бы где-то далеко, в нездешнем мире, — и вдруг звон крыльев стрекозы стал громок; прозрачные и желтые, они уже дрожали перед самыми глазами Геры. Повиснув в воздухе, стрекоза развернулась к нему лицом, и Гера заглянул в ее глаза.

…Пройдет немногим больше года и, сидя на броне перед дырой в горе, Герасим вновь нечаянно приманит стрекозу. Там, в черной дыре тоннеля, что-то застопорится, колонна встанет, и Герасим выберется покурить из люка на броню. Прозрачный, желтый сгусток горячего воздуха перед его лицом окажется живою стрекозой; Герасим, торопливо затянувшись кисловатым горьким дымом, успеет заглянуть в ее огромные, размером каждый с ее же голову, подернутые мелкой сеткой, пустые и всевидящие глаза…

В черной задымленной дыре снова взревут моторы, и дрожь железа пробежит по всей длине шоссе. Прежде чем услышать за спиной короткий властный окрик и выплюнуть недокуренную сигарету, прежде чем вновь забраться под броню и закрыть за собой люк, Герасим вспомнит тот июньский день.

…Висит перед глазами стрекоза, скрипит щебенка под ногами, безлюдное шоссе уходит вправо, за пологий холм, заросший можжевельником; внезапно из-за можжевеловых кустов ему навстречу выходит человек со вздернутыми кверху широкими и острыми, угловатыми плечами, темный, как птица, на фоне солнца, бьющего прямо в лицо. Гера, взмахнув перед собой ладонью, прочь гонит стрекозу, с болезненным прищуром вглядывается в человека и узнает его походку, его распахнутую плащ-палатку, и понимает, наконец, что это Панюков идет ему навстречу.

2007–2011