Арсений Дежуров - Слуга господина доктора

— Ы-ы! — засмеялся он, — Пожалуй.

— Мой совет, гоните всю эту мистику взашей. Напинайте вы этой даме в зад — и выкатится, как миленькая. А вы вместо этого все только верите, да мерещится вам уже черти что. Сглазят вас! Ах, подумайте, иголки ему в подкладку втыкать будут!

— А вы смейтесь, смейтесь, Воронцова и Авербах находят.

— Знаю.

— От кого?

— Вы же и сказали.

— Да?.. Я уж забыл…

У него была недолгая память. Мы выпили пива и запели «Ворона». «Ворон» — была какая-то деревенская песня, вот уже два года популярная в училище. Ее, видимо, сочинила какая-то солдатка: там пелось про то, как ворон приносит ей кольцо убитого «друга» из чего она оправданно заключает о его кончине. Песня была простая, надрывная, со слезами. Мы со Стрельниковым исполняли ее на дню раз по десяти в унисон. Снобы считают, что в унисон поют только кретины, но у нас получалось славно, Стрельников почти не сбивался и тянул басисто, очень проникновенно: «По колечку друга я узнала…» Я совсем расчувствовался, внутренне отождествившись со всеми персонажами, и оставил без присмотра руку на лавке, которой Даня сейчас завладел и начал выкручивать пальцы. Это было давно забытое развлечение, которому я предавался с друзьями класса до седьмого, но потом оно ушло, сам не знаю почему. Однако со Стрельниковым ко мне вновь вернулось лучезарное детство — мы, как школьники среднего звена, бесились на кровати, дрались подушками и душили друг друга. Игру эту придумал Стрельников, должно, по пьяни, но впоследствии мы развлекались так что ни день будучи трезвы — от хорошего только настроения.

Я завизжал, скорчился, но в это время к нам подошел меланхолический военный, с просьбой пропеть «Ворона» на бис, потому что — стеснительно сказал он — это любимая песня его батальонного командира. Мы, в восторге от растущего спроса на вокал, немедленно уважили просьбу, после чего он представился по имени, пожал нам руки и ушел, впечатленный. Мы попробовали играть в буриме, но сочинялось плохо, даже у меня. Потом Стрельников, застигнутый врасплох своей маниакальной музой, отсел на край лавчонки и погрузился в творчество. Мне было скучно, но отвлекать его я не решался, потому что боялся рассердить. Впрочем, у Дани было стремительное перо — минуты за четыре он скострячил три катрена, зарифмовав слова «Джорджо Стреллер» и «бестселлер». Я было сказал язву, но Стрельников логично оппонировал, что со «Стреллер» все равно ничего больше не рифмуется.

Это был последний день гастролей великого режиссера, который не знал, что доживает последний свой год. Не сказать что Стрельников был в восторге от похода в театр, но я настоял категорически, и мы, счастливые от взаимного общества и выпитого пива, поехали на Пушкинскую площадь, к новому МХАТу.

Даня не любил театр, как большинство актеров. Ему даже затруднительно было припомнить последний виденный спектакль. Кажется, это была нашумевшая «Пиковая дама» в Вахтанговском, на которой его сморил искренний сон. Последнее время он разлюбил также представлять на сцене — только что с его незаметным участием вышел отчаянно скверный спектакль на псевдоантичную тему. Там Даня выигрышно смотрелся в военной форме древнего грека — сандалии подчеркивали стройную голень, а хитон скрадывал крупноватые бедра и узкие плечи. Даже Скорняков, этот эстетический урод, и тот признал совершенную красоту моего друга в этой — увы! — провальной постановке. В спектакле «Яма» (про блядей), уже готовом к премьере, Дане досталась небольшая роль в три выхода, к которой он относился тепло, однако недоумевая, почему режиссер вовсе с ним не работает — то ли от несомненной удачи артиста Стрельникова, то ли по иным причинам, о которых думать было неприятно. Последнее время все больше и больше Даня впадал в рассуждение о будущем, склоняясь заняться предпринимательством. Он со смехом, и, как мне казалось, без боли говорил о желанной синекуре — быть бы каким-нибудь декоративным директором, чем-нибудь вроде «человека во фраке» на неплохие деньги. Об этом же суетилась какая-то из его подруг, работница бракосозидательной фирмы, где Даня, кстати сказать, хохмы ради оставил интервью. Об актерском поприще Даня говорил как о навязчивом прошлом, чем очень меня волновал. Тщеславие было не последним фактором в моей дружбе к нему, мне смерть как хотелось, представляя его в обществе, возглашать: «Даниил Стрельников. Артист». Досадно было думать, что Данечка предпочтет величественную и полную невзгод жизнь художника легкой карьере прощелыги. Разумеется, я не мог обнаружить пред ним подлокорыстного интереса, а оттого лишь кипятился и высокопарничал — весьма неубедительно. Сам же я, если бы не был мелочен в своем тщеславии, наверное, согласился бы с его выбором, хотя и неуверенно. Кроме Авеля и липового грека я его не видал и определенного мнения о его даровании не составил. Возможно, если бы ему с большей охотой давали роли, он переменился бы в отношении к театру (а профессорско-преподавательский состав к нему как к актеру), но играть ему было нечего, а потому он, быть может, и сердился на театр вообще, и сейчас так неохотно ехал к Стреллеру.

Мы уже были на выходе из метро, как вдруг ему, совсем уж некстати, пришла охота вновь возиться. В средствах возни на эскалаторе мы были несколько стеснены, я разве что мог потыкать его в живот, а он схватить меня за нос (я стоял ступенькой ниже). И тут вдруг случилось то необъяснимое и невероятное событие, так до сих пор и оставшееся тайной для моего окружения, да и вообще для всех, за исключением доверенных лиц, безгласных, как могилы. Без повода и раздражения, однако с точным расчетом и никак не гаданной силой Даня резко ударил меня кулаком по лицу.

— Даня, зачем вы это сделали? — спросил я его.

Он смотрел мне в лицо удивленно, испуганно, куда-то выше глаза.

Меня били в жизни однажды. Это мой друг Муля Бриллиантов ударил меня весной 1994 года. Я приехал к нему с Арбата, мы начали, как обычно, с Шеллинга и Фихте, продолжили водкой и пивом, а к рассвету мой зуб лежал на железнодорожном полотне станции «Матвеевская». Мы спорили и вовсе не жестоко. Он уверял, что жизнь бессмысленна и несчастна, я же, вынужденный, отстаивал обратную точку зрения — не от уверенности, а для поддержания разговора. Часам к четырем утра мы стали горячиться, а потом, также вдруг, Муля махнул кулаком и высадил мне единственный здоровый зуб, а с ним еще и четыре роскошных металлокерамических фальшивки. Потом мы рыдали, сотрясаясь, в объятиях друг друга, потом спали остаток утра голова в голову, а дальше я ушел, оставив его в горьком похмелье. Муля считал, что потерял меня навсегда и даже начал умозрительно новую жизнь. В это время за Маришей как раз охотился Интерпол и мы с ней уехали в деревню, где на месте клыка назрел огромный и болезненный флюс. Обломки зуба удалил армянский практикант, а потом, спустя пару месяцев, я вставил мост, каким теперь кротко улыбался Дане.