Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной

Я закрыла глаза, и он убрал руку. Когда я их открыла, он уже сидел за мольбертом, взяв в руки палитру.

Я сидела на стуле в привычной мне позе и смотрела на него через плечо. Сережка тянула мочку уха, и она вся горела. Я не могла думать ни о чем, кроме его руки у меня на шее и его большого пальца у меня на губах.

Он смотрел на меня, но рисовать не начинал. О чем он думает?

Наконец он опять потянулся к комоду.

— Надо надеть и вторую сережку, — объявил он и протянул мне серьгу.

На мгновение я потеряла дар речи. Мне хотелось, чтобы он думал обо мне, а не о портрете.

— Зачем? — наконец проговорила я. — Ее же не видно на картине.

— Надень обе серьги, — настаивал он. — Кто же носит одну? Это какой-то фарс.

— Но у меня не проколото второе ухо, — запинаясь, сказала я.

— Тогда проколи.

Он все еще протягивал мне руку с сережкой.

Я взяла ее. И я сделала это для него. Я достала гвоздичное масло и иголку и проколола второе ухо. И при этом не вскрикнула и не потеряла сознание. И затем я все утро позировала ему. И он рисовал сережку, которая была ему видна. А я чувствовала, как у меня горит ухо там, где была невидимая ему сережка.

Белье, которое я замочила в прачечной комнате, конечно, остыло. Таннеке гремела посудой на кухне, девочки шумели на улице. Мы сидели за закрытой дверью и смотрели друг на друга. И он рисовал.

Наконец он положил кисть и палитру. Я не изменила свой позы, хотя от того, что мне пришлось столько времени смотреть искоса, у меня заболели глаза. Но мне не хотелось шевелиться.

— Теперь все, — сказал он приглушенным голосом.

Отвернувшись, он стал протирать нож тряпкой. Я смотрела на нож, измазанный белой краской.

— Сними серьги и, когда спустишься, отдай их Марии Тинс, — добавил он.

Беззвучно плача, я встала и пошла в кладовку, где сняла с головы сине-желтую повязку. Подождала минуту, стоя с распущенными волосами, но он не пришел. Он закончил портрет, и я больше не была ему нужна.

Я посмотрела на себя в зеркальце и вынула из ушей серьги. Из обоих мочек шла кровь. Я вытерла ее тряпочкой, затем завязала волосы и накрыла их капором, оставив его концы болтаться под подбородком.

Когда я вышла в мастерскую, его там уже не было. Дверь была открыта. Мне захотелось взглянуть на портрет, посмотреть, что он с ним сделал, посмотреть его в завершенном виде с сережкой в ухе. Но я решила подождать ночи, когда я смогу его хорошенько рассмотреть, не опасаясь, что кто-нибудь войдет.

Я вышла из мастерской и закрыла за собой дверь. Я сожалела об этом решении до конца своих дней. Мне так и не пришлось хорошенько рассмотреть законченную картину.

Катарина вернулась домой буквально через несколько минут после того, как я отдала серьги Марии Тинс, которая немедленно положила их назад в шкатулку. Я поспешила в кухню помочь Таннеке с обедом. Она ни разу не посмотрела мне прямо в лицо, но бросала на меня взгляды искоса, иногда покачивая головой.

За обедом его не было — он куда-то ушел. После того как мы убрали со стола посуду, я пошла во двор дополаскивать белье. Мне пришлось заново натаскать воды и нагреть ее. Пока я работала, Катарина спала в большой зале. Мария Тинс курила и писала письма в комнате с распятием. Таннеке сидела на крыльце и шила. Рядом с ней Алейдис и Лисбет играли со своими ракушками.

Корнелии не было видно.

Я вешала на веревку фартук, когда услышала голос Марии Тинс:

— Ты куда идешь?

Не столько ее слова, сколько тон заставили меня насторожиться. В нем звучало беспокойство.

Я зашла в дом и тихонько прошла по коридору. Мария Тинс стояла у подножия лестницы и смотрела наверх. Таннеке, как и утром, стояла в проеме входной двери, но смотрела в глубь дома, туда же, куда смотрела ее госпожа. Я услышала скрип лестницы и тяжелое дыхание. Катарина взбиралась наверх.

В эту минуту я поняла, что сейчас случится — с ней, с ним и со мной.

Корнелия там, подумала я. Она ведет мать к картине.

Я могла бы избавить себя от мучительного ожидания, могла бы тогда же выйти на улицу, оставив белье недополосканным, и уйти, ни разу не оглянувшись. Но я стояла окаменев. Так же как Мария Тинс, стоявшая у подножия лестницы. Она тоже знала, что случится, и не могла этого предотвратить.

Подо мной подломились ноги. Мария Тинс увидела меня, но ничего не сказала. Она в растерянности смотрела наверх. Потом скрип лестницы прекратился, и мы услышали, как тяжелые шаги Катарины приближаются к двери в мастерскую. Мария Тинс побежала вверх по лестнице. Я же осталась стоять на коленях, не имея сил подняться. Таннеке стояла в дверях, загораживая свет. Она смотрела на меня без всякого выражения, скрестив руки на груди.

И тут сверху раздался вопль ярости. Затем я услышала громкие голоса, которые вскоре понизились. Корнелия спустилась по лестнице.

— Мама хочет, чтобы папа вернулся домой, — объявила она Таннеке.

Таннеке, попятившись, вышла на улицу и повернулась к скамейке.

— Мартхе, сходи за отцом. Он пошел в Гильдию, — приказала она. — Скажи, чтобы шел поскорей. Его требует жена.

Корнелия оглянулась. Увидев меня, она с торжеством улыбнулась. Я встала с колен и побрела обратно во двор. Мне ничего не оставалось, как развесить белье и ждать.

Когда он пришел, у меня мелькнула надежда, что он найдет меня во дворе среди развешанных простынь. Но он не пришел. Я слышала, как он поднимался по лестнице — и больше ничего.

Я прислонилась к теплой кирпичной стене и подняла глаза к небу. День был солнечный, на небе совсем не было облаков, и оно, словно в издевку, ярко синело.

Это был день, когда дети с криками бегают по улицам, когда молодые пары выходят через городские ворота и гуляют вдоль каналов и мимо мельниц, когда старухи сидят на солнышке, закрыв глаза. Мой отец тоже, наверное, сидит на скамейке возле нашего дома, повернув лицо туда, откуда льется теплый солнечный свет. Ночью вдруг может ударить мороз, но сегодня было по-весеннему тепло.

За мной прислали Корнелию. Когда она вынырнула из-под простынь и злорадно посмотрела на меня, мне захотелось дать ей пощечину, как в тот первый день. Но я этого не сделала. Я просто сидела, ссутулившись и уронив руки на колени, и смотрела на ее торжествующее лицо. Под лучами солнца в ее рыжих волосах вспыхивали золотые икры — наследие ее матери.

— Тебя зовут наверх, — сухо сказала она. — Им нужно с тобой поговорить.

Я наклонилась и смахнула с башмака пылинку. Потом встала, оправила юбку, разгладила фартук, натянула поглубже капор и проверила, не выбились ли из-под него волосы. Потом облизала губы, плотно их сжала, набрала в грудь воздуху и последовала за Корнелией.

Мне сразу стало ясно, что Катарина недавно плакала — у нее покраснел нос и припухли глаза. Она сидела на стуле, который хозяин обычно приставлял к мольберту. Сейчас он стоял у комода, в котором хранил краски и нож для палитры. Когда я вошла, она с усилием поднялась и выпрямилась во весь рост — огромная и толстая. Она сверлила меня гневным взглядом, но ничего не говорила. Потом прижала руки к животу и вздрогнула.