Елизавета Ланская - Принцесса из собачьей будки

Вместо этого Коля стал тихонько приходить в редкие часы отдыха от занятий — трудовых и учебных — к Оксаниной двери, за стеклом которой все просматривалось, или наблюдал за незнакомкой во время ее выхода на прогулку. Гуляла она всегда с воспитателем, в компании ребячьи не входила, так что, подойти к ней было несложно. Только вот Коля отчего-то робел, не знал, как она отреагирует на его дружеский шаг. Решил дождаться окончания работы над портретом, а потом подарить и завести знакомство.

Образ Христа пришлось отложить, чтобы не исказился образ Оксаны, потому что рисовал юный художник по памяти. Тщательно прорисовывал все детали, контуры, выбирал цвета. Скудность палитры скрыть было невозможно, а потому Коля решил изобразить девочку без излишеств: в солнечном свете на поле, где много одуванчиков. И так выходило интересно, будто солнце наверху, над головой, и солнце под ногами, а среди всего этого сияния стоит незнакомка. На портрете она выглядела счастливой. Хоть и не видел Коля, как девочка улыбается, но представлял, что улыбка должна быть ей очень к лицу, потому что хмуриться ей точно не шло.

Через две недели картина была готова. Оставалось подарить ее той, ради которой все это затевалось. Семечкин, как истинный творец, удовлетворен своей работой не был, потому что, как говорится, нет придела совершенству, но все-таки надеялся в душе, что подарок Оксане понравится.

В назначенное время, а вернее — когда образовалась свободная минутка, Коля пришел к комнате девочки. К ней никого по-прежнему не подселяли, и она как обычно в полном одиночестве лежала на кровати, свернувшись калачиком как-то по-собачьи. Передать картину можно было только одним способом — просунуть в щель под дверью, которая на Колину удачу здесь имелась. Никогда бы раньше он не подумал, что пространство между дверью и полом так порадует его, так понадобится. И только мальчик хотел передать свое творение, как увидел идущую по коридору Ренату. Она махала другу рукой в знак приветствия.

— Чего, опять на эту чокнутую пришел посмотреть? Магнетизирует она вас, что ли, всех тут?

— Какое-то слово ты придумала интересное — «магнетизирует», первый раз слышу! Вот знаю, что есть «гипнотизирует», но… — попытался Коля увести разговор в другую сторону.

— А я в первый раз вижу, чтобы ты что-то от меня прятал! — с любопытством перебила Рената, заглядывая за спину Семечкину, где тот тщетно пытался спрятать Оксанин портрет. — Дай хоть глазком взглянуть!

— Эээ, нет, там нет ничего интересного. для тебя, — замялся художник.

— Как это, ты же знаешь, что я всегда была самая первая твоя поклонница и самая верная оценщица твоих работ!

— Ой, слушай, перестань так заумно говорить! Лучше бы уж материться научилась, а то уши вянут от твоих оборотов, — попытался из последних сил увернуться Коля, но ничего не вышло. Рената ловким движением обошла его сзади и выхватила лист. На лице ее тут же отразилось изумление, смешанное с обидой и негодованием.

— Ах вот как, да? — возмутилась подруга. — Значит, чирикнутых всяких ты рисовать согласен за милую душу, а лучшего друга, то есть меня, ни разу в жизни не нарисовал?

Рыжие кудряшки Ренаты вздрогнули пружинками, натянутыми до предела, готовясь отбросить любую вразумительную Колину мысль. Только ничего вразумительного мальчик не ответил.

Уходя, подруга бросила: «Знаешь ты кто после этого, Пикассо? Ты — предатель!». Картина осталась валяться на полу коридора, выброшенная, словно мусор. «Хорошо, что не изорвала хоть», — только и смог подумать горе-художник.

Грани большой кирпичной коробки — тюрьма. Но она не страшнее одиночества, которое вгрызается в душу, словно большой голодный пес в кость. Так въедалась в каждую клеточку Оксаниного тела безысходность. Тупиковость чувств, эмоций стала основой всего существования девочки. Вроде только хочешь порадоваться, улыбнуться, а натыкаешься внутри себя на тупики, которые не дают выбраться, освободиться. Оксана была пленницей скорее не снаружи, а изнутри. И никто, категорически никто, не собирался спасать ее. Ни одна живая душа. Не было Найды, Валентины Викторовны или хотя бы даже вечно пьяных отца с матерью. Девочка часто про себя повторяла только одно слово: «Никто». Когда ее спрашивали, что это значит, она делала вид, что не говорит вовсе, просто не понимает букв и слов, будто безграмотная. С Оксаной пытались заниматься: приходили специалисты самые-самые, но вся беда состояла в том, что девочка никого к себе не подпускала. В последнее время вообще под кроватью стала прятаться, потому что не совсем уж была дурочкой и понимала, что незнакомые ребята и девчонки за стеклянной дверью смотрят на нее как на зверя в зоопарке. От этого становилось еще обиднее.

Ночами, особенно когда в окошко заглядывала луна, Оксана забиралась с ногами на подоконник и выла. В одну из таких ночей соседки из другой комнаты пошли жаловаться дежурному, а тот, вместо того, чтобы обратиться к воспитателям или медсестре, устроил мероприятие: объявил, что в корпусе теперь живет девочка-волк и все, кто хочет посмотреть на нее, должны что-то отдать взамен. Предусмотрительный дежурный занавесил стекло покрывалом, и когда зрителей набралось достаточно, снял занавеску, открыв обзору Оксану, поглощенную тоской. Она даже не замечала, что на нее все глазеют и обсуждают. А вот дежурному подобное «предпринимательство» понравилось, и с тех пор он регулярно проделывал такие штуки, пока кто-то не нажаловался, и его не посадили в воспитательных целях в изолятор, пусть, мол, посидит один, может тоже завоет.

Пока Оксана по-прежнему являлась для многих в интернате центром притяжения, жизнь в заведении шла своим чередом. Здесь существовали те же чувства, что и в большом мире: также завидовали, ненавидели, прощали и любили. Пикассо сам не заметил, как оказался в самой гуще всех этих чувств, причем, почти одновременно. А началось, как мы помним, все с Оксаниного портрета…

С того времени, как на Кольку обиделась Рената, прошел месяц, а подруга и не собиралась оттаивать. Мальчик, словно скованная льдом река, не решался на какие-то действия по отношению к старой знакомой, да и Оксане, честно говоря, подарок не дарил. Боялся, что другие ребята узнают, станут высмеивать. Так бы и кануло в небытие художество Семечкина, если бы однажды, прогуливаясь по улице, он не бросил случайный взгляд в сторону Оксаниного окна. Девочка снова сидела на подоконнике. Створки были открыты, так что ноги свешивались свободно. Четвертый этаж и внушительная высота не пугали девочку. Наоборот, она расправила руки и, казалось, хотела поймать ветер. Колька и сам бы с удовольствием оседлал его, чтобы улететь подальше отсюда, но только отчего-то при виде Оксаны в таком положении думалось вовсе не красивыми картинками, а представлялось, что она вот-вот сорвется вниз, а там вдребезги разобьет не только свою тоску с одиночеством, но и сама превратится в некрасивое кровавое месиво на асфальте.