Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках

Ладно, пора закругляться, зовут на рабочку. [79] Работа (арм. сленг) Долго же я писал. Полтетради изнахратил. В общем, это письмо на полгода вперёд тебе. Только для чего Герц писал — не пойму. Сидит, рвёт листы на мелкие куски.

Пока, мама. Всем привет от меня, перечислять не буду.

Твой сын Илья

Перед самым обедом первое отделение АРТ взвода было отправлено работать на продсклад, получив приказ от Кузельцова пустыми не возвращаться. Задача была с успехом выполнена. Сержант первого отделения был снабжён консервами и сгущёнкой, но Герц в деле не участвовал. Это взбесило Павлушкина. Парни сидели в курилке на улице и одобрительно кивали на слова Ильи.

— Красавчик! — негодовал Павлушкин. — Не, нормально, по-твоему, что мы на рабочке задницы подставляли, а ты отсиделся, даже на фишке не постоял.

— Воровать больше не буду, — отрезал Герц.

— Вчера же всё нормально было, тырил же, — продолжал возмущаться Павлушкин. — А сегодня чё?

— Сегодня завязал.

— Значит, ты такой весь чистенький, как ангелочек, а мы такие, типа, уроды.

— Я так не говорил.

— Подразумевал, — поднявшись со скамейки, произнёс Павлушкин. — В рай захотел на наших грехах въехать? Яблочки там покушать? Ананасики в шампанском?

— Ананасики — само то, — сыронизировал Герц.

— Ни фига — уголь будешь жрать!

— Активированный? После ананасов в шампанском-то — да-а-а.

— Не язви — каменный. В аду! Жрать и вагонетки с углём к топкам катать. Меня бригадиром к тебе приставят, чтоб не гасился. Я хотя бы у чёрта на хорошем счету, мне в бригадиры — прямая дорога. А ты и перед Богом, и перед чёртом обгадился… Нет, ты чё думаешь, мне воровать по кайфу?

— Так и есть, — спокойно пригвоздил Герц. — Адреналин ловишь.

— Не спорю, но и ты тогда себе не ври. На нас — грешки, на тебе — грех конкретный. Ты ведь перед рабочкой чё-то не очень-то нас уговаривал, костьми ни фига против кражи не ложился. Один раз чахло-чахло так спросил: «Может, не будем, — а?». Прямо, сука, боялся, что мы тебя послушаем, засёк я по тебе. И никто тебе слова не сказал, хотя все сразу поняли, что минус один человек в деле. У всех мозги на раскоряку, как да чё, да куда, а этот спокойно зашагал с чистой-пречистой, выглаженной со стрелками и воняющей «Ленором» совестью. Только от тебя не морозной свежестью несло, а дерьмом. И даже не конским и не коровьим, а мелким таким дерьмишком. Овечьими кругляшками — вот каким. Застраховался такой, ага. Тебе просто надо было и на земле, и на небе шкуру спасти. Ты хотел, чтобы мы зашарили для Кузельцова, а ты за счёт нас — и по харе от сержика не получил, и перед Богом белым и пушистым остался. Я тебя расколол, а Бог, которого ты так боишься, и подавно… И как потом на небесах отмазываться будешь — даже не знаю. Это все твои проблемы, нас не касается.

— Бога не вмешивай, — произнёс Герц. — Он в нашем буреломе, где сам чёрт голову сломит, не при делах. Который раз тебе говорю — не вмешивай Его в нашу сечку, пожалей Его. Устал я морально. И ведь хочешь новую жизнь начать — фиг начнёшь. То пятое, то десятое, кругом тысячи правд и препон… Ну, хорошо, хорошо. Я вложусь кассой за то, что не участвовал.

— А это тема, — зацепился Попов. — Расчёт за сгуху и тушёнку — по розничной цене, хоть и оптом брали.

— Это у тебя-то опт? — ухмыльнулся Павлушкин. — Две-то банки? Это у меня с Фаней — опт, а у тебя, Поп, — розница ларёчная. Но Герц — да, пускай отбивается по розничной цене. Тут без базара.

— Хотя нет — кассу я не вам отдам, — передумал Герц. — Я на неё сгуху и тушёнку куплю и передам натурпродукт Кузельцову. А то вы ещё деньгами на воровстве разживётесь. Так с этого дня будет вноситься моя доля. Не доем кое-где, не докурю. Ничего — не подохну.

— Съехал-таки, — покачал головой Павлушкин.

За обедом Герц опять рефлексировал по поводу отказа от воровства и до того измучился, что потерял аппетит и отдал перловку Семёнову.

— Хоть какая-то польза от моих самокопаний, — подумал он, но это не принесло успокоения, — свежий сонм мыслей, порождённых новым поступком, вторгся в его голову. — Ну, отдал и отдал. Почему меня просто результат-то не устраивает? Тупо сам по себе результат? Ну зачем мне разбирать-то его по частям? И ведь не хочу — он сам разбирается. Сам! Отдал Семёнову, обделил остальных. Буду сейчас думать, что обделённые, которые до этого были славные, всем довольные парни, — озлобились на Семёнова, окрысились на меня за то, что кому-то досталось, а кому-то — нет. Вон как все исподлобья посматривают. Я опять не сделал ничего хорошего, только зависть за столом пробудил. Из ничего, из крупы какой-то. На этом я, конечно, не остановлюсь и обвиню Семёнова в том, что он сразу набросился на еду и не поделился с другими. И вот я уже презираю Семёнова, хотя прецедент был создан мной. А потом я дойду до того, что возненавижу себя за то, что презираю Семёнова. А ещё за то, что сам не догадался разделить на всех, а Павлушкин бы догадался. Вот уже и дошёл. Господи, как жить с этим шершневым роем вопросов и мыслей? С юга, севера, запада, востока, северо-запада и юго-юго-востока на поступки смотрю. Зачем?! Зачем?! Столько душевных сил на это уходит! Неужели я и есть та самая слабая интеллигенция, изводящая себя на пустом месте? Интеллигенция, которая тысячу раз ничего не совершит, потому что ещё до дела такие последствия надумает, которых и быть не может? А уж когда совершит, то лучше б и не совершала, потому что перемудрит непременно!

Глава 12

После обеда Павлушкин, Герц и Куулар стали готовиться к наряду по батарее. До 18:00 (время смены) у них было три часа: один — на приведение себя в порядок, два — на сон. Хождение в наряд приравнивалось к тяжёлому бою в течение суток. Как помнит читатель, по стародавнему русскому обычаю перед сражением солдаты стирали военную форму. И тут, наверное, не обошлось без генной памяти; троица знать не знала об этом ритуале, но всегда соблюдала его. Парни выкроили время на стирку за два дня до наряда.

В 15:10 Павлушкин, Герц и Куулар пришли в умывальник с полотенцами на плечах. Они разделись по пояс, склонились над раковинами и занялись мытьём головы и торса, можно сказать, сакральным. Несмотря на то, что вода была холодной, курсанты не издавали восклицаний, не ёжились и не фыркали. Всё проделывалось в молчании полного сосредоточения. Потом пришёл черёд зубов, которые парни не вычистили, а, взбив пасту в основательную пену, выдраили, словно зубы были не зубы, а корабельные палубы. Далее для уничтожения лесных массивов на лицах были распечатаны новые одноразовые станки, чтобы после вырубки дерев не наблюдалось даже пеньков. После качественной работы, близкой к выкорчёвыванию, с помощью бальзама после бритья парни запустили на лица освежающий и обеззараживающий бриз.