Olga Koreneva - Долгое завтра, потерянное вчера...

Вадим сел в машину и медленно поехал за ней. Катя подошла к подъезду, сняла с плеча большую кожаную сумку, и стала искать ключ, который оказался завален покупками. Вадим успел выйти из машины, и преградил ей путь.

- Ну, ты и кактус, - сказал он с усмешкой.

- Кактус – это обиженный огурец, - парировала Катя. – Скоро им будешь ты.

Она достала, наконец, ключ, и открыла подъезд. Вадим проскользнул следом.

- Так приглашаешь в гости? – спросил он.

- С чего ты взял? – огрызнулась Катя.

Чем больше ей нравился этот мужчина, тем яростнее она отталкивала всякую мысль о нем.

Она не стала дожидаться лифта, а помчалась вверх по лестнице. Сердце бешено колотилось, щеки пылали, она летела вверх, не чуя ног. Она ощущала себя птицей. Она спасалась от нахлынувших чувств, оглушивших ее.

На третьем этаже она остановилась. Как раз только что подъехал лифт, двери кабинки распахнулись, и вышла соседка с тарелкой в руках – видимо, шла в гости и несла что-то, Катя не разглядела. Она вскочила в лифт и быстро надавила кнопку своего семнадцатого этажа. Кабинка взмыла вверх.

Вадим и не думал ее преследовать, лишь хохотнул и вышел из подъезда. Сегодня он ощутил себя охотником, в нем проснулся азарт. До сих пор девушки давались ему легко. Слишком легко. Их было много.

«Да, приключеньице», - подумал он. – «Эта деваха та еще штучка».

Вадим не был зациклен на своем бизнесе, и его иногда брала досада, что дело поглощает почти все его время. Но он давал себе разрядку на несколько дней, и тогда куролесил всласть. Его любимой забавой была «охота» на хорошеньких женщин. И он всегда возвращался с «трофеем». Но на сей раз случился облом, и это его здорово раззадорило. «Дичь» улепетнула.

Сегодня ее не увлек ни Интернет, ни телевизор, ни книга. Остаток дня прошел комом. Она думала. О себе. О нем. И снова о себе. Впервые за много лет она погрузилась в воспоминания. Обо всем. Обо всей своей жизни. В памяти всплыла юность, родители, первая любовь. На этот раз память не хитрила в угоду ей, а выдавала все честно, как компьютер.

Вот ей девятнадцать. На дворе восемьдесят пятый год. Они пьют чай, и повернуться им некуда, и все равно хорошо. Здесь, на балконе, даже чайнику нет места – везде в ящиках, горшках, банках, коробках - цвет, цветы, цветы…. От политой земли пахнет уверенным летом… А это – она и он… В лодке, плывут они по самому краю дома. А снизу, и сверху, и сбоку с ними вместе плывут соседи, развернув свои знамена на бельевых веревках. Этажом ниже – Настя. Она тогда еще жила под ними. Это уже потом, спустя годы, она переместилась в другой район. И Катя кричит ей, перегнувшись через перила:

- Иди к нам! У нас пироги!

Настя приходит, они теснятся как могут, и сидят уже втроем, а Настина пустая лодка плывет внизу одна. И Настя сверху начинает ее рассматривать, как будто никогда прежде не видела, и каждую вещь на ней она узнает и называет. Не стоит верить, когда она говорит, что у нее дома дела и ей пора уходить – просто ее поразила пустота оставленного места… Но вот равновесие восстановлено, и Настя радостно кричит что-то из своей лодки, ветер лохматит ее короткие черные волосы, полукруги бровей взлетают вверх, карие глаза блестят.

Ночью был салют. Бум! – раздавалось за окном. – Бум-бум-бум! Стены мигали разноцветными бликами, по полу бежали тени. Гулкие проемы окон вдруг всплескивали переливчато, сыпя яркими брызгами, и снова замирали. Это огромные праздничные люстры падали с неба на город. Город не отзывался, было тихо, только иногда взлаивала собака, или какой-нибудь потревоженный жилец открывал окно и, ежась, оглядывал горизонт. Многоэтажный город казался черной ямой, и люстры гасли, не долетая до него.

В комнате от постоянного бумканья рождались маленькие звуки: стукались висюльки люстры, попугаи скреблись в затененной клетке, и тихо звенели чашки на столе. Одна чашка была с отбитой ручкой. Ее разбили как-то случайно. Были гости, и было уже довольно поздно. Все устали и хотели спать…

- Мам, это не моя чашка.

- Да, Кать, я помню, твоя с отбитой ручкой.

Чашку, хоть и битую, не забыли, не загнали в угол шкафа к другой покалеченной посуде, которую выбросить жаль, а заклеить – плохая примета. Из нее пьют, ее моют. Это подарок Катиного жениха.

- Это мамин жених, - говорит Катя.

Мама больше всех радуется его приходу, цветам и подаркам. Она узнает его по телефону и говорит с ним высоким счастливым голосом о Прибалтике.

Однажды мама с папой ездили в Литву. Это было давно. В то время у них ничего еще не было, кроме большого чемодана, с которым отец приехал в Москву. Отложенные на пальто деньги таяли, как кусок льда в холодной воде – медленно, но верно.

Когда по телевизору показывают Прибалтику, на пожарный крик Кати сбегается вся семья. Отец тычет пальцем в экран и кричит так, будто в комнате глухие:

- Это здесь, здесь, помнишь, за углом!

Мать, подперев правый бок и покачиваясь, после передачи уходит на кухню – мечтать. Она создана для той жизни. Как в Литве…

Вся квартира заполнена открытками, сувенирами, от которых чуть исходит золотистый дух…

Катиного жениха зовут Женя. Он любит битую чашку не потому, что это его подарок. Он берет ее в одну руку, другой обнимает Катю за плечи, и всегда говорит одно и то же:

- Помнишь, Катенок, когда я тебя поцеловал, этот растяпа Сашка уронил чашку и облился. Все бросились его вытирать, и никто не заметил, как мы поцеловались еще раз.

Катя очнулась от воспоминаний, и стала думать о Жене. В девяностые он, как и многие другие, удрал в Штаты, позднее обосновался на Кипре. Она потеряла его из виду, потом случайно нашла через Интернет. Началась вялая переписка. Все то ушло, тот восторг, когда она влюбилась в него, и он ответил взаимностью. Это был взрыв чувств, но потом все медленно сошло на нет, осталась лишь дружба. Как это было:

Начало мая, а жара, как в самый разгар лета.

Женя говорит о своей новой картине:

- Она сюрнАя, - говорит он. – «Мой дым, но не мой дом», так я ее назвал. Завтра пойдем смотреть.

- Куда?

- В мастерскую, конечно.

Катя молчит.

Женя пристально смотрит на нее. Умные печальные глаза у Жени, как у старого сеттера, хотя он старше Кати всего на пару лет.

- А я тебе стихи написал. Новые. Слушай:

Вспоминаю голодный лес.

Он имел человеческий вес.

Ты как лес была голодна,

Когда оставалась одна.

А сегодня в голодном лесу

Я тебя на руках несу.

Как дырявые рукава,

Мои руки не греет трава…

- Хорошие стихи, - говорит Катя. – Красиво читаешь.

Не читает, а будто поет, напевает грустным, глубоким, как со дна озера, баритоном… Его голос убаюкивает ее, смысл стихов растекается мыльной пеной, сквозь которую проступают деревья с корявыми лапами, по лесу несет ее Женя на руках, а белое платье невесты мыльной пеной сползает с Кати и капает на траву…