Татьяна Чекасина - Ничья

Они пришли в подвал, и там Сажинский передал Томку Пахомову, который давно одобрил её желание называть его просто Эдюней. Был он не молод по понятиям Томасика, то есть ему сильно перевалило за тридцать.

– Пошли! – прокричал он и схватил её за руку, потащив в демонстрационный зал.

Работала дробилка, стоял неимоверный грохот. В этом мрачном подвале без окон по всем стенам мигали дисплеи телевизионных экранов. Посредине под тусклым светом грохотало, лязгало и скрежетало громадное серое сооружение. Пахло дроблёным горячим камнем. Повсюду на неровном цементном полу валялись куски камня, большие и маленькие. В подвале висела прочной пеленой серая пыль. Эдюня и ещё двое сотрудников что-то кричали друг другу, сблизив лица у экрана осциллографа, тыча пальцами в какие-то длинные, похожие на свитки, бумаги, исчерченные знаками. Томка стояла в грохоте, брошенная и озябшая от подвальной сырости и тоже глядела в экран. Там неслась, истаивая и снова появляясь, кривая, похожая на зелёную молнию. Вдруг дробилку выключили, и стало оглушительно тихо. Голоса зазвучали неестественно громко. У Эдюни в руках появился новый свиток миллиметровки.

– Пошли в лабораторию, я тебе докажу, – говорил он, направляясь по камням к двери.

За ним двинулись его коллеги, а Томка, всё ещё оглушённая, смотрела по сторонам, и резкая тоскливость охватила её, будто потерявшуюся на вокзале девочку. Запинаясь лаковыми каблуками о камни, она пробралась к двери в подвальный коридор. Ей хотелось крикнуть: «Постойте, вы забыли обо мне!» Шедшие впереди так бурно разговаривали, словно через минуту должны были расстаться на всю жизнь… Они поднялись по крутой лестнице и вышли через люк, огороженный железными бортами, на первый этаж.

Люки зияли повсюду. Вначале Томка побаивалась их, но потом перестала бояться начисто. Даже забывала о них, когда спускалась на опытный завод в лабораторию, где Ничков с двумя лаборантами проводил испытания гипсобетонных панелей. Она и сейчас хотела шмыгнуть в дверь, ведущую на опытный, но побоялась подвести Эдюню и послушно последовала за ним наверх в лабораторию вибраций.

Все, кто шёл впереди, зашли в одну из комнат. Там была классная доска, парты, и можно было сидеть, как в школе, наблюдая за теми, кто стоит у доски. На сей раз у доски был Эдюня. Его коллеги сели за ближайшие столы, а Томасик – за последний. Это ей напомнило последнюю парту в школе, где она обычно и сидела. Пахомов быстро стал писать на доске мелом значки и цифры. Он сильно ударял по доске, мел крошился и пачкал ему пиджак. Губы Эдюни шевелились, он что-то бормотал про себя, отклоняясь от доски, страстно выкрикивал… термины. Непонятные Томке. Один из этих мэнээсов, так называли в институте младших научных сотрудников, сначала сидел с безразличным видом, но постепенно стал волноваться всё больше, подошёл к доске, тоже взял мел и стал поверху написанных Пахомовым цифр писать свои, стирать поспешно рукой и тоже писать. Эдюня стоял довольный:

– Вот видишь, убедил!

Другой учёный, не слишком молодой, но тоже «младший», поднялся и потрепал Пахомова по плечу. Тот улыбнулся, облизывая сухие губы. Томка переводила взгляд с одного на другого, и был миг, когда ей захотелось понять, что же такое кроется за этими значками и формулами. Такими несовместимыми казались ей эти «страсти» и скучные слова: «математика», «физика»… Она переводила взгляд с одного лица на другое. Вдруг Эдюня заметил её, очнулся, не понимая, откуда она здесь, подсел и шепнул ликующе:

– Пошли сегодня в филармонию! Там хоралы, матушка, хоралы!

Томка не ожидала, отодвинулась, опасливо поглядев на его выпачканные мелом руки. Эдюня заметил взгляд, рассмеялся, вскочил и вновь понёсся к доске, где двое других младших научных сотрудников продолжили обсуждение.Кое-как закончился этот с точки зрения Томки никуда не годный, пустой день. Вечером, засыпая, она стала воображать, как у доски собрались опять эти молодые учёные: бородатые, странные, будто слепые, но одновременно, будто слишком зрячие. И тут встаёт Томасик, протягивает руку с мелком к доске и пишет на ней что-то для себя непонятное своей изумительной рукой с изящным маникюром. Все эти физики просто деревенеют, ведь им в головы не приходил такой простой и гениальный ответ. «Но я же такая бездарная! – жалобно воскликнул в её голове какой-то ненужный голосок, и сразу захотелось заплакать. – У меня нет профессии…» Ту профессию, которая у неё всё-таки имелась, можно было назвать профессией с большой натяжкой. А желание заплакать, стало её частенько теперь посещать, особенно по вечерам, когда усталая мать уже спала, а Томка не могла заснуть в своём отгороженном от общей комнаты уголке.

…На работе продолжалось «обучение». Не будь она для всех «чуть ли не племянницей» самого директора, вряд ли стали бы её дальше держать и платить за безделье деньги. Но держали. И зарплату она получала. И никто не напоминал, никто не укорял. Но в этот день случилось столкновение, при котором Томка себя ощутила, как обычно, победительницей, не зная, правда, что произойдёт дальше в этот нелёгкий и даже, в какой-то степени поворотный для неё день. С утра она опять безуспешно пыталась скопировать чертёж камнедробилки, но, несмотря на вчерашнее знакомство с этим жутким агрегатом, успехи были нулевые, то есть, их не было. Ближе к обеду влетел Пахомов, перепачканный мелом и полный эмоций. Даже спина корейца Коли, обычно невозмутимого, вздрогнула от его заряда:

– Ну, старик, кипишь ты! Варишься!

– Фу, это что, – Эдюня тут же стал с большим пылом рассказывать про установленную в каком-то карьере на обогатительной фабрике дробилку, которая работает с ужасными вибрациями: подойти невозможно. Рамы трясутся, стёкла звенят. – Ужас! – громко воскликнул Эдюня, будто рядом продолжала работать подобная той камнедробилка.

Сажинский сочувственно кивнул головой. Томка уже знала: работа сотрудников лаборатории состоит в том, чтобы находить методы устранения вибраций, возникающих при работе всяких тяжёлых механизмов. Эта борьба с вибрацией – главное в их жизни. По поводу вибраций, как это уже не раз было видно на примере мэнээса Эдюни, бушуют страсти, кипят споры, крошится мел…

– Ну и что? И всю жизнь вот так и будете заниматься этими вибрациями, – нарушила гармонию их общения Томасик, любуясь на себя в зеркальце.

Все трое уставились на неё, даже кореец повернулся к ней своим бесстрастным лицом. Эдюня озвучил их общее порицание:

– Стыдно, Томасик! Стыдно! На фабриках люди работают, сотни, тысячи людей! А под ними и вокруг всё трясётся, как у нас в подвале. Но мы что, прибежали, да выскочили, а рабочим надо смену отбарабанить в таком аду! Они стареют раньше времени, становятся инвалидами в молодом возрасте, умирают в два раза раньше! А, знаешь, возьму-ка я тебя как-нибудь в командировку на какой-нибудь обогатительный комбинат!