Татьяна Чекасина - Ничья

В квартире он сказал:

– Жена у тёщи.

Томка ошеломлённо сидела на кухне, пока он заваривал чай, доставал из холодильника какую-то еду.

– Ну, да, я женат. А ты что думала? Мне двадцать девять лет, у меня даже дочка есть, ну, не такая большая, как ты…

Да, это было её первым падением. Не когда первый поцелуй, не когда объятия в электричке и в такси, а когда «Жена у тёщи…» Что сделала бы Томасик в своём обычном волевом состоянии? Она бы величественно поднялась с кухонной табуретки и ушла бы, хлопнув дверью. Но тут она сидела, глядя в его лицо. Видела его нацелованные ею самой губы. В глаза глядела, которые её, между прочим, всегда поражали холодной твёрдостью. Жена, тёща, дочка… Всё плыло в ней мимо мусором по какой-то невидимой реке, на берегу которой она решила обжиться, остановив мгновение этого лица перед собой, этих непонятных глаз, вроде, весёлых, а, вроде, и печальных. Впервые она ничего не поняла в человеке, в мужчине. Ей казалось, что она отлично разбирается во всех мальчишках-дураках и во всех дядьках с умильными рожами, но не вызывающими у неё ни малейшего доверия. Вот Эдюня Пахомов, вот Сажинский, вот все-все другие… Все, кроме Гуменникова… И, конечно, кроме Ничкова.

– Ванная здесь, – показал он.

– Хорошо, – согласилась она голосом далеко не своим, а чужим, предательским, и всё у неё готово было предаться, передаться и навсегда отдаться этому не совсем знакомому человеку.

Ванная… Такого ещё в ванной у неё не было… Дверь имела какой-то хитрый замочек, и она не смогла её запереть, хотя, может, и смогла, но Ничков открыл её ключом с другой стороны. Не успела выключить воду Томка, как под душем вместе с ней оказался Ничков. Такого душа она в жизни не только не принимала, но и вообразить не могла. Даже в заграничных фильмах такого душа никто не показывал. Медицинская литература, картинки, голые скульптуры, всё это не передавало никаких реалий. Она буквально напугалась этого физического откровения, впервые увиденного, и полезла вон: из-под душа вон, из ванной комнаты, схватывая по пути полотенца, оборачиваясь ими и устремляясь туда, где можно было надеть всё, что она прижимала к себе комком своей только что снятой одежды. К моменту его выхода из ванной она была одета полностью: куртка, шапка (чёрные от земли перчатки держала в дрожащих руках).

– Ну, чего ты напугалась?

Она сказала, чего. Он засмеялся, оделся и пошёл провожать её до автобуса.

– Такое впервые со мной: девицу принял за девку. Но ты такая красивая. И такой невинной оказалась… – И добавил: – Это уж чересчур.

В тот вечер она не услышала в этих словах ничего особенного, только после лёгкого удара головой о доски подвального пола (хорошо, что там были эти доски, хорошо, что на них валялись халаты, телогрейки и провода) уразумела, что имел в виду Ничков. Он не планировал, как жених Галки Мельниковой, разрушать свою устоявшуюся жизнь. Всё это было несколько сбивчиво рассказано смущавшейся Вере Алексеевне.

– …Томасик, – прошептала она в ужасе, – но ведь у тебя может быть…ребёнок…

До чего человек тупо заклинивается на одном единственном варианте отношений!

– Я тебе не очень внятно рассказала. Он понял, что я в этом деле тёмная. И пообещал, мол, как-нибудь займёмся «секспросветом». Я стала ждать других встреч, когда я насмелюсь, когда буду готовой ко всем этим реалиям. Но он обманул меня. Прошло столько дней после поездки в колхоз, а я так одинока! Я ему не нужна! Совсем не нужна! Но я-то не могу жить без него! – И она вновь залилась слезами.

– Он правильно, он верно поступил! – не скрыла радости мать.

…Прошло немало лет. Томасик, ставшая Тамарой Ильиничной (отчество ничейное сменила на своё), приехала в отпуск из Москвы, где выучилась и вышла замуж за человека, очень похожего не на Пашу Ничкова, а на Гуменникова, и в ностальгической любознательности нарочно села именно в трамвай, идущий в сторону НИИСа… И там было ей будто нарочно подстроено видение: тоскливо сидел на одинарном сиденье трамвая её бывший кумир. Она уловила одно: сгорбленность, тоску неудачи, и поскорее сошла, чтобы он, чего доброго, не увидел её тоже.

«А хороший человек, прямо Евгений Онегин перед дурой Татьяной, готовой на всё…» Думая так, она не пошла к НИИСу, только издали поглядела на его нетленный куб из стекла и бетона. По пути к дому, где по-прежнему живёт её мать, всё удивлялась: вот что делает с человеком первая любовь… Но тогда она твердила истерически: «Он лучше всех, он именно необыкновенный. Я вся уже измучилась, осталось только умереть». Но сказав всё это, она поняла, что ей стало легко и даже не слишком горько. Мать смотрела на дочь с обычным обожанием.

Той осенью Томка пережила не только эту свою первую любовь. Случилось и другое важное событие её жизни: во-первых, мать, наконец, призналась, а во-вторых, жаль, что это случилось так поздно. …В зале заседаний, обшитом ореховыми шпалерами, стоял красный гроб, а над ним – неживая чинная фотография Гуменникова. Сам он был почти до горла накрыт простынёй, лицо было жёстковатым, а губы – почти такие же сизые, какие видела Томка при его жизни. Вдоль окон, занавешенных шторами, сидела на стульях родня – все в чёрном, жалкие, плачущие. Сзади Томки шептались женщины, боясь войти в зал заседаний: «Во-он та – его дочь, а этот – его сын…» Томка резко обернулась к ним и сказала с детской запальчивостью: «Ничего вы не знаете, дочь, сын…» На кладбище внезапно появился маленький скрипач и стал играть вокализ Рахманинова. Сделав своё дело, он скрылся так же внезапно, как и появился. Вскоре выяснилось, куда делось у матери новое золотое кольцо. «Это был любимый романс Ильи Ильича в студенчестве», – говорила Вера Алексеевна, словно бы даже довольная, что она так всё устроила со скрипачом.

А Томка переживала ужас, внушаемый гробом, а ещё больше – развёрстой, каменистой, какой-то неуютной землёй, и ей виделась она сама, беспомощно лежавшая на полу в подвале. Как лежит она там мёртвая, но в отличие от Гуменникова ничего не сделавшая. Он-то вместе с другими учёными изобрёл это панельное строительство, благодаря чему так много настроили панельных домов, которые живы и служат до сих пор. А она могла умереть ничтожной, ничейной… И то, что не умерла, что прошла через страдания и не убилась насмерть, наполнило её радостью, отделив её от земли этой развёрстой и от Гуменникова, но одновременно так остро близок сделался ей этот человек, будто он уходил в землю вместо неё. И ведь каждый день кто-то уходит туда вместо тебя, а ты живёшь…Та осень оказалась длинной, холодной. Отопление долго не включали, в трубах шумело, клокотало, но тепло не шло. Томка забрала из машбюро рефлектор, который летом выпросила у Гуменникова. Поставила возле стола, грела ноги. А потом стало тепло и пошёл снег…