Милош Форман - Призраки Гойи

Он собирается встать, когда Лоренсо сообщает:

— Взамен имеется одна просьба.

— Такое часто бывает, — говорит отец Григорио, вновь усаживаясь. — О чем на сей раз идет речь?

— Этот купец хотел бы увидеть свою дочь.

— Свою дочь? Она у нас?

— Да, отец.

— Каков ее статус? Это подсудимая?

— Да.

— Что за обвинение выдвинуто против нее?

— Тайное совершение иудейских обрядов.

— А..

— Ее далекие предки — евреи.

— Сколько лет обвиняемой?

— Восемнадцать лет.

Инквизитор несколько секунд размышляет и снова спрашивает:

— Как вы отреагировали на эту просьбу?

— Я сказал, что буду ходатайствовать за девушку.

— С какими аргументами?

— Ее молодость, незнание жизни, не злостный характер ее вины. В сущности, нам известно только, что она отказывается есть свинину, утверждая, что не любит это мясо.

— Мы добились от нее признания?

— Да, отец мой.

— Путем допроса с пристрастием?

— Обычного допроса с пристрастием, да, отец мой.

Этот разговор происходит на фоне звона золотых и серебряных монет, которые монах-эконом неторопливо укладывает в ларец. Глаза главного инквизитора перебегают от этой кладези богатства к хмурому лицу Лоренсо, ожидающего ответа, и обратно.

Наконец, он заявляет:

— Мы принимаем сей великолепный дар с нижайшей признательностью, во имя Иисуса и его апостола, сомневавшегося в воскрешении Господа, прежде чем ему довелось прикоснуться к еще открытым ранам Христа. Сомнение становится грехом лишь в том случае, если оно перерастает в упрямство и упорство, то бишь в гордыню. В противном случае оно может оказаться полезным и даже необходимым этапом на тернистом пути познания истины.

Лоренсо слушает эти прекрасные слова, зная, что сообразно приемам, которым его обучали, их произносят лишь для того, чтобы скрыть мыслительный процесс, который совершается в то же самое время в гибком и остром уме настоятеля. Тот добавляет, что имя Томаса Бильбатуа будет высечено золотыми буквами внутри самой церкви, чтобы увековечить это щедрое благодеяние.

— А что касается его дочери? — спрашивает Лоренсо.

Инквизитор еще несколько мгновений раздумывает, прежде чем сказать:

— Что касается его дочери, я лично буду молить нашего Господа, чтобы он заступился за нее.

— Мы не можем ее отпустить?

— Сие было бы несовместимо с нашими принципами, брат Лоренсо, это хорошо вам известно. Сие было бы тем более прискорбно, что мы недавно усилили эти принципы по вашему же почину. Отпусти мы теперь эту девушку, сознавшуюся в своих заблуждениях, сие просто-напросто означало бы, что мы ошиблись, и инквизиторский допрос с пристрастием утратил Божественную связь с истиной. И все наши враги тотчас бы этим воспользовались. Уверен, вы понимаете, что я хочу сказать.

— Да, отец мой.

Инквизитор внимательно смотрит на Лоренсо, который склоняет перед ним голову. Он даже кладет руку на плечо монаха. С тех пор как настоятель знает Лоренсо, он уважает его и даже восхищается им. Несмотря на различие в их происхождении и несхожесть характеров, он временами ощущает свою близость к этому крестьянину. Видимо, это можно назвать любовью.

Отец Григорио с присущей ему, вероятно, более скрытной, более сдержанной, более мягкой и гибкой точкой зрения разделяет твердые убеждения Касамареса и хотел бы, чтобы эти принципы одержали верх; при этом он не вполне уверен в том, что они являют собой путь, предначертанный Богом, ибо в этом отношении Игнасио разделяет сомнения апостола Фомы. Главного инквизитора поражают темперамент Лоренсо, его воодушевление и работоспособность, характерная для него удивительная редкая смесь дисциплинированности и страстного пыла, даже если он порой угадывает за внешней силой монаха и его верностью своему долгу тайную слабость и скрытую растерянность, а также необъяснимый трепет, потребность в поддержке и утешении, граничащую с внутренним страхом. Отец Григорио был бы не прочь иметь такого сына, как Лоренсо.

— Послушайте, — обращается он к монаху. — Я скажу вам кое-что, о чем вы знаете, но о чем стоит постоянно помнить. Люди грешны. Простые смертные, вы и я. Все мы — жертвы заблуждений. Даже и в особенности тогда, когда мы считаем, что правы. Уж кому-кому, а вам я не стану говорить, что нас искушает дьявол. Нет. Дьявол — внутри нас. Он зовется уверенностью. Личной, персональной уверенностью. Полагаю, вы меня понимаете?

— Да, отец мой.

— И всё же мы нуждаемся в уверенности, ибо без нее мы бессильны. В той самой сокровенной непоколебимой уверенности, которую называют верой. Дабы устранить это противоречие, дабы противостоять соблазнам личной уверенности, подстерегающим всех нас, мы нуждаемся в церкви. Именно поэтому мы ее создали. Мы сотворили нашу мать. Все люди испытывают потребность в коллективной совести, идет ли речь о религии или даже о политике. Они нуждаются в совести, связывающей традицию с ее неоценимым вкладом с нынешними идеями, самыми современными понятиями, присущими таким братьям, как вы, идеями, ниспосланными нам Богом. Вы, конечно, меня понимаете?

— Да, отец мой.

— В сущности, это очень просто. Все мы грешники, но церковь всегда права.

Лоренсо кивает. Он смиряется с неизбежным. Во всяком случае, сегодня бесполезно продолжать этот разговор. Ему, угодившему в собственную западню, незачем настаивать.

Брат-эконом закончил укладывать сокровище в ларце. Он почтительно кланяется отцу Григорио и удаляется. Монах держит сундучок под мышкой правой руки, прижимая его к бедру. Он передвигается с трудом.

Как только тот уходит, Лоренсо смотрит на инквизитора так, точно собирается что-то внезапно ему сказать. Может ли он рассчитывать встретить за этими дрожащими щеками, в этих голубых глазах капельку понимания и сострадания? Признание уже готово сорваться с его уст. Наверное, это выход — сказать всё. Всё? Нет, это ему не под силу. Даже признайся он в бредовой затее Бильбатуа, поведай о пытке, которой его подвергли, и вынужденном признании, как рассказать об Инес и об их совместных ежевечерних молитвах в ее камере? Как об этом сказать?

Прозрачные голубые глаза глядят на монаха в упор. Догадываются ли они о снедающем его тайном беспокойстве, слышат ли немой призыв о помощи и слова, рвущиеся из груди, которые удерживает некая сила? Возможно. Но о подобных тревогах не говорят, разве что иногда в исповедальне, откуда не ускользает ни один секрет.

Инквизитор поднимает правую руку и делает благословляющий жест. Монах осеняет себя крестом. После того как настоятель тихо произносит «In nomine patris, et filii…», Лоренсо говорит положенное слово:

— Аминь.

После этого оба служителя культа прощаются и расходятся.