Александр Чуманов - Три птицы на одной ветке

Но — вода камень точит. Все преграды преодолели два любящих сердца. И последнюю разлуку с честью перетерпели. И Джон в свою австралийскую коллегу не влюбился. И наступил-таки день окончательного улета.

А это — опять же через Москву. Потому что екатеринбургский аэропорт еще такого не достиг, чтоб во всякую дыру летать. В Таборы и Гари — пожалуйста, а в Австралию — вот еще! Но и от Москвы не очень-то — в столицу государства еще можно, а в город Перт — на бабушкином ехидном диалекте «Перть», где и предстояло строить очередную счастливую ячейку, — только с пересадкой в некоем Сингапуре.

А Софка-то уж в положении. Вот вам и обитатель свободного мира — в изолированной камере трехкамерной сталинской общаги, видите ли, побрезговал, а где-то в московской гостинице ничего, снизошел, осеменил. Впрочем, нам же неизвестно, кто из двоих первым пошел на поводу страсти и второго затащил…

И сама-то какова — враз, как понадобилось, забеременела, тогда как прежде, в моменты отчаяния, которые изредка у нее все же случались, ныла: «Хоть бы ребеночка бог дал, хоть бы от кого-нибудь родить, и замуж не надо, одна бы вырастила…»

Имитировала, как обычно…

Так и улетела. В «эконом — классе», одиннадцать часов без посадки. Смертельный, между прочим, трюк для тех, кто не особо здоров. Но Софочка все выдержала и ребеночка во чреве благополучно доставила на его Родину.

И там, в Перте, молодые незамедлительно обвенчались в католическом храме, и стала Софочка с того момента, как и мать, писать, а также произносить слово Бог с прописной буквы.

Но австралийского гражданства вновь обращенной католичке предстояло дожидаться еще долгих пять годиков. У них с этим строго. Ребеночек родится, ему — сразу. А маме — «ноу»! Доживет ли когда-нибудь баба-Россия до такого самоуважения?..

Алевтина Никаноровна едва дождалась, пока внучка наконец отчалит от родного берега навсегда. Их отношения под конец были вообще хуже некуда, они почти не разговаривали, а если начинали говорить, сразу вспыхивала ссора. И Эльвира все чаще оказывалась меж двух огней. Душой она, как правило, была на стороне дочери и таким образом получала дополнительное право числить себя скорей молодой, нежели старой, но мать добивать не видела необходимости и заступалась за нее иной раз, когда обстановка накалялась до последней степени. Однако эти попытки заступиться были вялыми и неискренними, ибо ни разу не говорилось по существу разногласий, мол, ты, Софочка, сегодня не права, потому что наоборот права бабушка, а говорилось приблизительно так: ты, Софочка, конечно, права, но бабушка у нас старенькая, многого недопонимает, и ты должна ей уступить.

Так что Эльвире, наверное, было бы правильнее вовсе помалкивать. Потому что бабушка из-за разногласий только с внучкой никогда б не позволила себе слабины, но осознание своего полного одиночества в этом замкнутом пространстве всеобщего отчуждения, то и дело переходящего в откровенную ненависть, оказывалось совершенно непереносимым.

Да и возраст давал себя знать. Раньше в словесных баталиях, несмотря ни на какое численное превосходство, бабушка всегда твердо держала удар. А потом стала все чаще пропускать…

Но вот Софочка улетела — дальше некуда, дальше только Антарктида — однако ожидаемой гармонии в доме не наступило. К тому времени Эльвира уже не работала несколько месяцев, по счастью, шел как раз пятьдесят пятый год ее жизни, до гарантированного государством куска хлеба оставалось дотерпеть совсем чуток, хотя, пожалуй, несколько месяцев — не такой уж «чуток», если с утра до вечера не живешь, а маешься — что б такое предпринять, чем бы скрасить изнурительное прозябание, в котором прежде то и дело возникали хоть какие-то просветы, хоть ожидание просветов, а теперь — сплошная серая мгла…

Вот когда особенно пригодилась «дача». И не пропитания ради — угрозы настоящего голода не возникало даже в эти времена, но ради утешения мятущейся души.

Так Эльвира увлеклась садоводством в зоне рискованного земледелия, стала читать специальные книжицы, а в них чего только не вычитаешь — такой подчас захватывающий и правдоподобный бред попадается, что можно и самому незаметно сбрендить, уверовав, что, как поется в одной старинной песне: «И на Марсе будут яблони цвести».

Она читала эту макулатуру запоем, как своеобразный детектив, просто руки чесались незамедлительно все перепробовать, и горькое сожаление об ограниченности возможностей терзало душу, как может терзать ее только бесконечность космического пространства, усугубляемая теорией Эйнштейна, которая безжалостно указует на непреодолимую пропасть между скоростью света и скоростью мечты.

Тем не менее, многие садовые эксперименты — самые простые — Эльвира все же провела, результаты их, само собой, с обещанными не совпали, но иногда кое-что все-таки получалось, и в таких случаях радости не было предела.

Что доказывает, как минимум, одно теоретическое положение, правда, не из области садоводства, а из области психологии: жизнь почти во всех грустных обстоятельствах нет-нет да и проявляет к нам снисхождение, даря маленькие радости там, где их уже не ждешь либо вообще никогда не ждал.

А побочным продуктом Эльвириных опытов явилось то, что порядка на участке стало больше, появилась какая-то изысканная ухоженность грядок и насаждений, дающая право хозяевам называться «рачительными». И урожайность некоторых культур заметно выросла, хотя некоторых, пожалуй, упала, но, в общем, это дело такое, что никакой отдельный результат сам по себе не показателен, потому как — погодные условия и все такое…

Наступала затяжная непогода, потом затяжная зима, и в сад ездили все реже, реже, да и ненадолго. Печку хворостом да гнилыми досками протопить, посидеть возле нее в задумчивости, дождаться, пока остынет, а остывала она очень быстро, и — до дому.

А кроме того редкие зимние поездки больше огорчали, чем утешали, потому что было сначала в хозяйстве много разных алюминиевых предметов, а потом не стало ни одного. Улетел крылатый металл. И эти садовые «старатели» — сволочи — нет бы разом утащить все кастрюльки, сковородки, раскладушки, лопатки и дуги для теплиц, делали свое дело поэтапно — сперва уперли дуги, потом настала очередь лопаты для снега и раскладушки, только после этого отправилась во вторсырье кухонная утварь, совсем даже не заслуживающая такого названия.

Но дополнительно бесило то обстоятельство, что большая часть предметов еще могла долго-долго использоваться по назначению, то есть стоила, по любым меркам, гораздо дороже утиля.

Счастье, что не имелось на «даче» погреба с припасами, а то ведь нынче пожилые садоводы несчетно гибнут от инфарктов-инсультов в результате утраты банок с солеными огурцами и вареньем из крыжовника.