Гор Видал - Вашингтон, округ Колумбия

Рука, сжимавшая шоколад, оледенела. «Мертв», — пронеслось в голове у Питера за мгновение до того, как Люси Шэттак сказала:

— … убит на острове Сайпан, пуля попала прямо в голову. Он служил в морской пехоте.

Люси все говорила и говорила, но Питер больше не слушал. Он закрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти образ Скотти, но получил лишь черно-белый негатив; он попробовал снова, и его мысленному взору предстало смутное подобие Скотти на роликовых коньках — ему четырнадцать лет, на нем плисовые бриджи; они сделал еще усилие и получил цветное изображение. Им тогда было по тринадцати. Они забрались в ванную в Лавровом доме. Питер был еще совсем не искушен в делах секса, и Скотти вызвался дать ему наглядный урок.

Занимаясь своим делом, Скотти рассказывал, как прошлым летом совратил девушку семнадцати лет. Это была великая победа. Тогда Питер ему не поверил (впоследствии он убедился, что Скотти никогда не врал). Но был его рассказ правдой или выдумкой, Питер позавидовал Скотти, потому что в тот день, на полу в ванной, он был уверен, что никогда ничего такого не сумеет. Мужская сила приходила к нему только во сне.

— Ничего не выйдет, — сказал он наконец, но Скотти лишь ухмыльнулся; черные волосы упали ему на лоб. Внезапно Питер почувствовал, как в нем нарастает какое-то странное, неизведанное ранее ощущение, и захотел вырваться. — Довольно, — сказал он. Но Скотти не отпускал его. Затем, с таким ощущением, будто он разрывается на части, Питер почувствовал, что жизнь уходит от него. — Господи Иисусе! — Он отбросил руку Скотти. Тот громко захохотал. Словно метеор, притянутый планетой, Питер падал, теряя равновесие, и, когда ему совсем уже стало нечем дышать, умер, чтобы возродиться вновь несколько минут спустя, когда Скотти оттолкнул его от себя.

Выражение, которое было в глазах Скотти в тот момент, — вот все, что он мог припомнить, а Люси Шэттак все говорила и говорила, и ее голос звучал словно издалека, как по телефону при плохой слышимости.

— Пойдем, — сказала Диана, беря его за руку. — Извините, миссис Шэттак. — Она оторвала его от гонца, принесшего печальную весть.

— Куда? — спросил он, удивляясь тому, что еще может говорить. Он поймал свое отражение в зеркале и с отвращением убедился, что выглядит как обычно: ничто не выдавало его внутреннюю боль, и только шоколад таял в руке. Но боль была самая настоящая, просто он потерял способность реагировать: подняться до трагедии или пасть в бездну отчаянья. Вместо этого в его мозгу не переставая крутился хроникальный фильм. Морская пехота высадилась на берег. В его ушах гремел диалог из кино: «Но ведь он еще совсем ребенок, капитан! Его нельзя назначать в дозор!»

Он попытался мысленно представить себе момент смерти Скотти и получил застывший кадр: Скотти подает мяч в бейсбольном матче под пальмами, а из пианолы по соседству несутся звуки песни «Ты для меня все», исполняемой бесцветным басом самого Скотти — голосом, которого он, Питер, никогда больше не услышит.

— Мистер Кархарт ждет. Он у себя в кабинете.

— Чего ждет? — Питеру не хотелось больше жить, хотелось, чтобы все остановилось, сказать: «Спасибо, с меня довольно», и рухнуть на пол с пулей во лбу.

— Вот макет. — Диана подала ему пробный номер «Американской мысли». — Идем. Вон туда. — Она подтолкнула его к двери.

Мистер Кархарт стоял за столом, на котором были разложены какие-то таблицы с множеством небольших квадратиков, частью пустых, частью надписанных.

— Генеалогическое древо, — любезно пояснил он.—

Я проследил род Кархартов вплоть до Роберта Брюса, [37] Брюс Роберт — основатель графского рода норманнского происхождения (XI в.), сподвижник Вильгельма Завоевателя по обеим линиям.

— Это должно быть интересно, сэр. — В одной руке Питер судорожно сжимал макет «Американской мысли». Растаявший шоколад в другой грозил закапать ярко-красный ковер. Не без отвращения Питер понял, что драматизирует не смерть Скотти, а собственное горе.

К счастью, слухи о том, что мистер Кархарт зануда, не были преувеличены. Подобно всем величайшим занудам, он не только имел набор своих тем и анекдотов с бородой, но и был способен на стихийные вспышки непроходимой тупости. Как раз это и было нужно сейчас Питеру.

— Вот видите, у меня все в порядке с девятнадцатым и большей частью восемнадцатого века. Разумеется, тут и там попадаются лакуны, но в общем линия Кархартов ясна. Ну, а в семнадцатом веке есть несколько небольших проблем. — Он нахмурился: очевидно, проблемы были достаточно серьезные. — Вот тут у нас связь с сэром Томасом Броуном, [38] Броун Томас (1605–1682) — английский медик и философ это весьма интересная связь, но она целиком зависит от этой вот дамы. — Он ткнул в один из квадратиков. — Кто был ее первый муж? Связаны ли мы с ее детьми от первого мужа или от второго?

Пока выяснялся этот вопрос, Питер присматривал, куда бы выбросить шоколад; это было рискованное дело, так как мистер Кархарт, требуя от жертвы безраздельного внимания, обладал способностью холодным взглядом пригвождать к месту всякого слушателя, которому вздумалось бы заерзать или зевнуть, не открывая рта.

Наконец обязательный номер программы закончился, и Питер вручил Кархарту номер «Американской мысли» и одновременно произнес перед ним речь.

На Кархарта это как будто произвело впечатление.

— Да, что-то в этом роде нам бы не помешало. Как говаривал мой друг Генри Адаме: «Вашингтон — это культурная пустыня». Просто удивительно, зачем он вообще тут обосновался. Представляю, какая это была для него пытка: жить напротив Белого дома и знать, что в отличие от своего деда и прадеда там он никогда жить не будет. — Ладно, пусть мистер Кархарт все это объяснит и разобъяснит. Питер ощутил беспокойство — верный признак того, что Кархарт оказывает на него воздействие. Занудливость Кархарта возродила его к жизни.

«Почему бы не позволить себе чуточку вульгарности? Давайте пригласим президента», — говорил Генри Адаме, и это всегда приводило Милисент в ярость, потому что президентом-то был ее дядя. Иниэс Дункан первый обратил внимание Питера на то, что, подобно средневековой римской знати, каждый из именитых вашингтонских родов основывался на одном-единственном выдающемся человеке. В Риме это был папа, в Вашингтоне — президент или прославленный законодатель. И еще долго после того, как имя знаменитости бесследно стиралось в памяти людей, ей продолжали поклоняться у домашнего алтаря, ибо она являлась единственным источником чести рода, основой всех его притязаний. Говоря о дяде, Милисент не называла его иначе, как президент, словно до него не существовало тридцати других.

— Я не стану вкладывать деньги в такое предприятие, — изрек наконец мистер Кархарт, предавшись занудным воспоминаниям о дне, проведенном с Генри Адамсом, — дне, в течение которого, как оказалось, не было сказано ничего такого, что так или иначе не касалось бы генеалогического древа Кархарта. — Но…— В маленьких тусклых глазках за золотым пенсне вроде даже сверкнул огонек. — … я подпишусь на первый год издания.