Адольф Мушг - Счастье Зуттера

— Значит, пятнадцать миллионов, — сказал он. — Рублей?

— Разумеется, долларов.

— И на них вы хотите приобрести дом? Но иностранцам в Швейцарии дома не продают.

— Вы будете моим подставным лицом, — сказала она.

— Вашим подставным лицом? А что я от этого буду иметь?

— Вы сделаете это из любви.

— Разве что так, — согласился он. — Какой дом вы хотели бы иметь?

— Дом с привидениями, у меня уже есть несколько таких. Один в Бистрице, Dracula’s Tooth [8] Зуб Дракулы (англ.). . Другой в Санкт-Петербурге, Rasputin’s Body [9] Труп Распутина (англ.). . И еще один — All Souls Dungeon [10] Темница всех душ (англ.). — в Ясной Поляне.

— Почему все ваши дома называются по-английски? — спросил он.

— Английский повсюду, — ответила она. — Но русский будет всегда.

— Россия побеждена, Россия повержена в прах.

— От этого она только крепнет, — сказала Руфь. — Чем униженнее, тем сильнее. Поверхностный рынок меня не интересует. Я пойду на рынок глубинный.

— В таком случае лучше всего подойдет пещера, — сказал Зуттер.

— Дорогое подставное лицо, в пещерах холодно. А я люблю тепло.

— Великий князь, — сказал он, — у вас слишком много денег. Слишком много для одного дома.

— Верно, — согласилась она. — Тогда мы сможем купить целую цепь домов. Как мы ее назовем? По-английски, пожалуйста.

— Haunted Houses Incorporated [11] Корпорация домов с привидениями (англ.). .

— Это звучит как Romantic Hotels [12] Романтические гостиницы (англ.). . А должно звучать проще.

— Ghost Enterprises, Ghoulish Delights [13] Смелые приключения с привидениями, жуткие наслаждения (англ.). , — сказал он.

— Уже лучше, но звук «h» следует произносить четче. И что, подставное лицо, дадут мне эти дома?

— Душу, — сказал Зуттер, — чистую душу.

— Но что такое душа без комфорта. Не забывайте, души должны чувствовать себя как дома.

— А как вы устроили все в Трансильвании?

— А, вампиры. С ними легко совладать. Dracula’s Tooth всего лишь бордель — и только. В Швейцарии мне хочется иметь что-нибудь более утонченное. Что-нибудь приличное.

— Знать бы, что Ваше сиятельство разумеют под приличием.

— Убийство. Везде одно и то же, друг мой. Люди хотят убивать, но так, чтобы не причинять себе боли.

— И жертвам тоже? — спросил он.

— Этим можно! Да так, чтоб корчились. Но я — я не испугаюсь, если будет столько, что мало не покажется.

Такие разговоры они вели в общественных местах, в ресторанах, залах ожидания, очередях в кассу. Тогда Руфь еще жила у себя дома. Кто вы, спрашивала Руфь, и ему надо было назвать себя — охотником за скальпами или морильщиком тараканов, продавцом душ или работорговцем, жуком-дровосеком или смерчем, тогда она начинала выспрашивать его о той ужасной, богопротивной жизни, которую он ведет. Все было позволено, нельзя было только смеяться; при этом они разговаривали вполголоса и как бы между прочим, так что стоявшим рядом приходилось напрягать слух, чтобы в конце концов убедиться, что перед ними шутники. На Руфь и Зуттера смотрели, как на появившиеся среди бела дня привидения, иногда кто-нибудь хватался за голову, так как качать ею был уже не в состоянии, и, выругавшись вполголоса, уходил прочь.

— Великий князь, — говорил Зуттер, — похоже, у вас убийственные вкусы.

— Вкусы у меня плохие, но честные, и когда-нибудь я хотела бы знать.

— Что? — спрашивал он.

— Да, что, в этом все дело. Моей душе не нужно никакого дома, не говоря уже о целой цепи.

— Я хотел бы удержать вас, — говорил он, — и без всяких там цепей.

— Я не убила бы ни одно дитя человеческое, оно и так умрет. Что мне эти пятнадцать миллионов? Моих душ больше нет. Немножко плоти, вот все, что у меня осталось. Ее уже почти не видно, но за нее я хотела бы кое-что себе купить. Слишком много я не запрошу.

Однажды какой-то пожилой господин запротестовал:

— Такими вещами не шутят!

— Какими такими? — спросила Руфь.

— Такими!

— Позвольте, — возразила, не повышая голоса, Руфь, — но именно такие вещи и происходят на свете.

Игрой «Кто вы?» они увлеклись, когда Руфь уже почувствовала себя плохо. А началось все иначе. Зуттер пригласил Руфь, тогда еще госпожу Ронер, в столовку своей газеты. Речь шла о ее репортаже из Индии, и он боялся, что недостаточно решительно выполнил свое поручение — отказать ей, так как заметил в ней веселость, показавшуюся ему неуместной.

Когда они сели за столик, Руфь, сощурив глаза, принялась изучать меню.

— У вас просто убийственное меню, — сказала она и показала пальцем на блюдо «свиная отбивная». — «Отбивная». Возьмете ли вы на себя грех съесть свинину, отбитую у свиньи?

— Тогда возьмите лучше что-нибудь диетическое, — он ткнул пальцем в раздел для вегетарианцев.

Она не отдернула своей руки, когда он нечаянно коснулся ее, и в ее красивых, ставших вдруг серьезными глазах он увидел, что чем-то угодил ей, хотя и не знал, чем. В эту минуту Руфь по-настоящему обратила на Зуттера внимание и приветствовала в нем товарища по играм, не без некоторого испуга. Ибо с этого момента они уже были помолвлены.

Позже:

— Слушай, ты сводишь меня с ума.

— Кто ты?

— Иван Грозный.

— Вот видишь. Безумие тут вполне к месту.

Или:

— Ты мое покрывало, сурок.

— Кто ты?

— Самка сурка.

— И что ты все шепчешь?

— Зимняя спячка, зимняя спячка. Ты должен хорошо укрывать меня этой зимой.

— И что потом?

— Потом будет весна. Иначе я тут же умру.

Еще позже:

Я Изабелла Безумная. Пожалуйста, возьми мое тело. Он больше не хочет меня знать.

Зуттер расследует дело Зуттера: только чтобы заняться чем-нибудь, так сказать, отвлекающая терапия или предосторожность, профилактика?

Если и профилактика, Зуттер, то касающаяся тебя одного. На общественный интерес рассчитывать нечего. Случившееся с тобой — твое личное дело, окажи услугу самому себе. Ты должен расследовать возникшее у тебя подозрение, от этого зависит твоя жизнь, ведь тот, кто стрелял, вполне может попробовать еще раз, если ты сделаешь неверный шаг. Но чтобы знать, какой шаг преступник сочтет неверным, нужен его образ, и тут кошка кусает себя за собственный хвост — занятие, свойственное котятам.

В деле самопознания, Зуттер, ты никогда не был силен, вопреки «сократовской иронии», которой наделил тебя главный редактор, когда своими похвалами напоминал, что тебе пора уходить. Твоя сила в наблюдении за другими, тут твоя фантазия разыгрывается как следует. Но почему так получается, Руфь, что в собственном деле я дурак дураком, зато дела других вижу очень живо, особенно дела тех, кто преступает закон и попирает право? Или, говоря о «фантазии», ты хотела сказать, что я выдаю лишь свои собственные тайные ипостаси? И они только потому даются мне так легко, что я нуждаюсь в алиби больше, чем те, кто меня преследует? И я знаю, что делаю, когда требую снисхождения к совершившим правонарушение? Или, напротив, я потому не стараюсь разобраться во всем как можно дотошнее, чтобы и далее заниматься своим делом — симуляцией, называемой гуманностью? Что невиновность, которую я отыскиваю у несчастных грешников, только туалетная вода, в которой я смываю грех с собственных рук?