Адольф Мушг - Счастье Зуттера

Но горная долина дарила и такие дни, когда она была в замешательстве, однако свою таинственную связь со светом не утрачивала. Только свет тогда становился иным, лишенным блеска; озера, казалось, заливал нежный, прохладный свет северного солнца, скудный свет царства теней. В такую пору Энгадин становился для Руфи «норвежским», и она, похоже, любила его еще больше. В сумеречности этих дней не было охлаждения. Мотылек, что порхал на ее глазах в воздухе в ясные дни, улетал в «светлую ночь», которую она любила еще больше. А пыльца на его крылышках, блестевшая в свете погожих вечеров, превращалась в пепел просыпающейся преисподней. В одну из таких «светлых ночей», когда горы Верхнего Энгадина обступили ее, словно отары циклопических овец, она нашла смерть в воде, этом фосфоресцирующем зеркале ее погасшего эфира.

Когда дрожки, сделав большой разворот, тяжело преодолевали короткий подъем, Зуттер испуганно вздрогнул. Но напугавший его скрип исходил не от колес, а от скамейки, на которой, откинувшись назад, сидел человек и хрипел, сотрясаемый судорогами; лицо его было закрыто газетой.

— Стоп! — крикнул Зуттер кучеру.

Человек на скамейке опустил газету. Глаза его были полны слез, но теперь они широко раскрылись, и смех, только что сотрясавший его, постепенно затих.

— Эзе! — закричал он.

Это был Йорг фон Бальмоос, художник, он постарел, но нос его остался таким же вздернутым, а узко посаженные глаза смотрели по-обезьяньи живо. На нем была кожаная куртка поверх элегантного прогулочного костюма.

Дрожки остановились, кучер на козлах повернулся в их сторону.

— Я думал, тебе нужна помощь, — сказал Зуттер.

— Как всегда, Эзе, — засмеялся художник, — от тебя — всегда. Можно я прокачусь вместе с тобой?

Он не стал дожидаться ответа, хотя Зуттеру очень хотелось отказать: ему казалось, что над ним зло подшучивают. Но до «Вальдхауса» было уже недалеко.

— Что это тебя так развеселило? — спросил Зуттер.

— «Твой, как ты знаешь, умерший отец», — пишет один ваш брат рецезент о книге, автор которой не справился с экспозицией.

— Экспозиция — трудная штука для любого автора.

— Ты проводишь здесь отпуск? Как всегда? — спросил Йорг.

— Без Руфи, а в остальном — как всегда, — ответил Зуттер.

Так как он ни о чем больше не спрашивал, Йорг сказал:

— Мы готовим конгресс.

— И много вас?

— Только мои дамы, Лео и Ялу.

— А Зигги?

— Иногда заглядывает. Она называет себя Виолой. В угоду своей скрипке, но скрипка теперь — дело прошлое. Если она и приезжает, то не из-за нас. У нее тут есть парень, с ним она занимается виндсёрфингом.

Зуттеру бы лучше промолчать, но он все-таки сказал:

— Я подвез ее сюда. Совершенно случайно. Она голосовала на дороге.

— Виола никогда не голосует на дороге. Это не в ее характере.

— Мне показалось, ей нужна помощь, и я остановился. Случайно, как только что около тебя.

— Возблагодарим судьбу за такие случайности. Ты зайдешь к нам на минутку?

Дрожки подъехали к «Вальдхаусу», Йорг крикнул кучеру «стоп» и протянул ему купюру в сто франков.

— У меня нет сдачи, — сказал тот.

— Ничего, оставьте себе.

— Я еду дальше, — вмешался Зуттер. — Пожалуйста, не берите у него деньги!

— Ты этого не сделаешь, — закричал Йорг. — Лео убьет меня, когда узнает, что я отпустил тебя!

— Убьет непременно, у нее это здорово получается.

— Так уж у нас заведено, — криво ухмыльнулся Йорг.

— Лео меня только что проигнорировала.

— Этого не может быть. Исключено. Она тебя любит! Видно, она просто не узнала тебя. Из-за своей близорукости. Контактных линз она терпеть не может, а для очков она слишком красива.

— Ну так как же? — спросил кучер, все еще держа купюру в руке.

— Выпьешь у нас afternoon tea [53] Чай после полудня (англ.). , — пародируя кого-то, жеманно произнес Йорг. — Задержишься всего на полчасика. А потом я отвезу тебя, куда захочешь.

Зуттер сошел с дрожек. Убегать от Лео вторично ему не хотелось.

Когда они вошли в «Вальдхаус», на Зуттера никто не обратил внимания, фон Бальмооса же приветствовали с той угодливостью, которая заменяет уважение, за что художник, по всей видимости, любил и ценил подобные заведения. Едва войдя в вестибюль, Йорг приложил палец к губам и показал на одну из кушеток с высокой спинкой.

Там сидели Леонора и женщина восточного типа с густыми иссиня-черными волосами, стянутыми на затылке в узел. На спинке висела шелковая белая накидка, которую она носила поверх черного плиссированного платья. Когда она поворачивалась в профиль, сходство с дочерью было просто потрясающим, казалось, речь идет об одной и той же особе, с той лишь разницей, что на этой был не светлый, а черный парик. Женщины склонились над какой-то настольной игрой.

Йорг взял Зуттера за локоть и втащил в просторный зал со свисавшими с потолка люстрами; в зале там и сям группами сидели отдыхающие.

— Сядем на сиреневые стулья или на зеленые? — спросил Йорг. — Зеленые лучше подходят к твоему костюму.

Он явно нервничал.

— Они играют в японские шашки. А японские шашки — святое дело. Когда Лео и Ялу вдвоем — это тоже святое дело. Нельзя мешать!

— Не то одна из них тебя прикончит.

— Ты прав, — засмеялся Йорг. — Но нам с тобой тоже есть чем заняться. Что будешь пить? — спросил он, когда перед ними возник официант. — Рекомендую коктейль «пимм номер два».

— Чай, пожалуйста, — сказал Зуттер. — А где же Зигги?

— Виола, — поправил его Йорг. — Не знаю. Знаю только, что, когда Ялу здесь, Виола где-то там. Так они и живут врозь — мать и дочь.

— Я ничего о вас не знаю.

— Вместо введения: вот моя визитная карточка.

Художник запустил руку в нагрудный карман и вытащил кипу почтовых открыток. На верхней — изображение выразительной скульптуры, какие встречаются на латинских кладбищах, чаще всего на могилах молодых женщин. Из расселины в скале выглядывает молодая женщина; грациозно подняв руку, она упирается ладонью в крышку. Еще пластичнее изображение ребенка, выбиравшегося из открытой щели; тугощекому ангелочку явно неуютно в этой пещере.

— Весьма мило, — похвалил Зуттер, — но, кажется, не твоя работа.

— Не я сделал, но я нашел это. Твое здоровье! — Йорг поднял бокал с коричневатым напитком, в котором плавала красная вишня. На всех открытках был один и тот же мотив.

— Ты не так ее держишь, — сказал фон Бальмоос, — женщина не стоит, а лежит. Это надгробная плита. Благочестивые стихи, которые ты не можешь разобрать, принадлежат Галлеру. Середина восемнадцатого века. И знаешь, где я это нашел?

Зуттер покачал головой.

— В Хиндельбанке, той самой деревне, где находится женская тюрьма. Плита лежит в церкви, и никто об этом не знает. И это при том, что когда-то она была объектом, к которому устремлялись чувствительные паломники.