Борис Евсеев - Пламенеющий воздух

Этот коричнево-желтый сор грозил долететь до самой Москвы! Ведь никто не грозил новым сикофантам — как в той Древней Греции — смертной казнью. Наоборот! Они чувствовали себя фигурами общественно значимыми, деятельность свою считали освежающей, мысли — очистительными…

Возбуждая судебные процессы против несовременных, по-дурацки щепетильных людей, сики получали огромные отступные. Чтобы прекратить процессы или скрыть хоть на время компромат — брали отступные еще большие. Многие профессиональные сикофанты состояли на жалованье у российских олигархов и у крупных чиновников.

— Мы маршалы российской жизни, командиры неписанных кодексов — заявляли особо удачливые. — Народ относится к богатым с завистью? Мы тут как тут. Народ с недоброжелательством относится к чиновникам? Мы опять воспользуемся моментом: пересажаем всех не берущих чиновников! Чтобы просторней было работать с берущими.

Несмотря на шелест, ропот и растущее осознание того, что борющиеся с коррупцией сикофанты истинные коррупционеры и есть, — сами они продолжали лихо стучать кружками и постукивать серебряными ложечками в любимом трактире:

— Мы служим обществу, мы день и ночь на страже интересов! — выкрикивали в осеннее пространство окон российские сики.

— Так ведь под этими интересами всегда скрывается личная месть или серьезная выгода! — слабо попискивали в ответ обиженные.

— Мы друзья российского демоса и слуги российского кратоса! Охраняем их от гниения. Мы выведем на чистую воду всех! Схватим за нежное место каждого!

— Собаки демоса, вот вы к-х-х… кто! — кашляли сикам в ответ только что вышедшие из тюрем отсидевшие по ложным обвинениям, бывшие некогда честными, а ныне измазанные в дерьме с головы до ног граждане.

Как утыканные иглами змеи, ползали сикофанты по Красной площади, топтались у площади Болотной и близ других трепетных мест, выдавая власти оппозиционеров побогаче, а оппозиционерам похищней сливая данные на еще остающихся у власти честных людей.

Мрачные и необщительные, но по временам заходящиеся от заливистого смеха, псы демоса являлись всюду, где были возможны кляузы, шантаж, подглядыванья в щелку!

Они не любили театр на Малой Бронной и театр «Около дома Станиславского»! Им по барабану были «Песни и пляски смерти» Мусоргского и рок-оперы Уэббера! Им на фиг не нужны были «Большой балет», неизвестные страницы Андрея Платонова и мило-старомодные шуточки седых кавээнщиков!

Зависть и вражда, раздор и плесень запечатлелись на их сикофантских мордасах!

Собаки демоса чаще кидались на богатых или слабых, но могли загрызть любого: не угодил, не понравился, не принял сучьего закона?

И вдруг тяга российских сикофантов к тайному полновластию в стране ослабла. Дело было в том, что в последние месяцы сикофантов классического типа стали теснить сики-блогеры. Это породило рык недовольства среди нешироких, но плотных сутяжно-каловых масс.

— Настоящее стукачество выродилось! — ворчали старые, заслуженные стукачи хрущевско-ельцинского замеса. — Где ночные вызовы на Лубянку, где перестук в Централах: Александровском и Владимирском? Где, еханый насос, наушничество под мостом в Барвихе? Где не оглашаемые вслух, но вовсю используемые письма и наводки «доброжелателей», жадными стайками летящие на радио «Немецкая волна»? Где использование тайны исповеди в личных целях? Где готическая заостренность и завораживающая необъяснимость внутрисемейного стука?

— Все верно, — подпевали вторыми и третьими голосами чуть менее заслуженные, — стукачество стало слишком гласным. Интернет-доносы все портят! Дух форм ушел из системы доносов…

Из-за смены общероссийской сико-парадигмы держателями заведения снова, и уже в который раз, был поставлен вопрос об изменении вывески над входом в трактир. Но здесь к согласию не пришли.

«Душеед Стукачевский»? «Продажные шкуры»? «Собаки демоса»? «Сикось-накось», в конце концов?

Все это одобрения не вызвало.

Решили придерживаться старых проверенных вариантов. А для возмудевшего и похужавшего племени интернет-запроданцев организовали отдельный Голубой зал.

Там-то все новые вывески по очереди как раз и использовались.

Кроме тогось!

Хотя был «Стукачевский», по сути, закрытым общественным объединением, и попасть туда стороннему человеку было попросту невозможно, — отказываться от жанрового обозначения «трактир» в пользу какого-то ночного клуба хозяева заведения ничуть не желали…

И ведь правы оказались!

Мелкая сволочь, морщенными слизняками ползавшая по кремлевским спускам и Воробьевым склонам, жалко клубившаяся в низинах департаментов и федеральных агентств, зябко ежившаяся в Доме Пашкова, в Гнесинке и других пристойных местах, — в «Стукачевском» ухарски расправляла плечи, выкатывала грудь колесом, по-трактирному пьяно кичилась орденами, выхватывала из кейсов почетные грамоты, перла на установленные в залах заведения там и сям трибуны, произносила речи!..

Рогволд Арнольдович Кобылятьев час почти потратил на регистрацию и разрешение войти в трактир. Но когда вошел и прошелся по залам, увидел: тех, кто мог бы ему пособить, в трактире нет.

Мелким воробьиным шагом пересек Рогволденок пространство трактира еще раз, заглянул в кабинеты верхние, сунул голову в комнаты нижние. Никого! Тогда он решил спросить про нужных людей у кельнера, которого здесь по-старинному звали «половой».

Половой Юрген на все вопросы лишь встряхивал, как тюлень, сизой в пятнышках головой, щурясь, спрашивал: «Вам когось?», да так подозрительно, что Рогволденок засобирался уходить.

Тут подступил к нему некто Столыпчик. Странно лыбясь и крутя пуговицу на собственном кителе, Столыпчик спросил:

— «Стукнуть» собрался?

Столыпчика Кобылятьев немного знал. Тот по паспорту носил простоватую фамилию Стулов. Сильным же историческим именем, с игривым окончанием, был прозван для смеха и потому, что когда ни приди в трактир — всегда он за столом, всегда над бумагами. Да еще малолетнего сына (что вообще-то запрещалось) с собой в заведение для науки водит!

Но правдой было и то, что внешность Столыпчика к смене фамилии сильно располагала: лысоват, породист, явный чадолюб, скрытый библиофил… И какой-то менторско-прокурорский китель синенький всегда на нем. А на кителе орденок, еще царский, трепыхается! Вот только стеснителен и конфузлив был Столыпчик не в меру. Так стеснителен, что к утру в трактире, бывало, без единой пуговицы на кителе оставался. Все обрывал, все, нежно лютуя, откручивал, ронял на пол, на стол!

А все потому, что высасывал Столыпчика — как громадный кенийский паук беззащитную муху — сутяжный синдром!