Борис Евсеев - Пламенеющий воздух

Было, правда, одним из романовских летописцев отмечено: «мастистому» вслед летели не «чмоки-чмоки», не «приезжайте к нам в конце каждого квартала» или «приезжайте к нам всегда»! Летело даже не «какой вы оказывается, душка», — в обертках хрустящих оваций, подобных наскоро сминаемым пачкам жаренного московского картофеля!

А летела грубо сведенная всего к двум строкам песня заволжских геев, недовольных отсутствием интимных писательско-читательских встреч:

Савве Лукичу был показан наследник: исподтишка, негласно.

Русский пернач Куроцап негодовал, но русский пернач и радовался. И, конечно, пенял самому себе на свою же нерасторопность.

«Можно было бы в Романов и вовсе не ездить. Знаком ведь уже с этим пентюхом! Даже туманно догадывался: сын, наследник! Предчувствие имел… Потому, наверное, сюда и послал — овцу поэтизировать. Но вишь ты, как оно вышло: не захотелось тогда овец… Пентюх-то родимый чуть навсегда и не отвалился. Теперь придется оправдываться… Вообще: столько времени — зря, столько выгод — прахом! Ищи теперь этих выгод, как ветра в поле. Да и реальных денег просажено — не счесть. Одна предоплата за „Парк советского периода“ в такую копеечку влетела — как на Страшном суде вздрогнешь. Но с другой-то стороны — вот он, пентюх! Свой, родной, протяни руку, шлепни, обними!»

После тайного показа Савва признал сына сразу и навсегда.

Почему? Да потому! Этот самый литтуземец, так понравившийся еще при первой встрече, был, конечно, и здесь, в Романове, куль кулем.

«Но личико-то — светлое! Но глазки цепкие. Да и совести, видать, ни на грош. А это для начала — первейшее дело. Совесть, ее позже, с годами в себе открывать надо. Лучше — перед самой кончиной. Если же совесть включить в смету спервоначалу — ни тебе капиталов, ни связей, ни положения в бизнес-сообществе. А пентюх… Дай ему для начала два-три лимона зелеными — не профукает ведь!»

Но главное, что поразило в наследнике — лицо и фигура.

Как завороженный, прикидываясь безобидным сусликом, свесив кисти рук перед грудью, рассматривал себя Савва в гостиничном зеркале.

Да! Тот же лоб, та же приятная щекастость, та же лепка плеч и шеи, те же цепко сощуренные ястребиные глазки. Правда, не зеленоватые, как у самого Саввы, но все равно: с приятным сероватым отливом.

«И главное: стать, стать — моя!» — уговаривал зеркало Савва.

И шлепал себя по щекам, и, как дурак, улыбался, радуясь предстоящей очной встрече…

Приезжий москвич о тайном показе ничего не знал. О небольшом первоначальном взносе, сделанном Саввой через день после показа на нужды романовской науки, тоже. Да если б и знал, что с того? Не слухи о прибытии в Романов Саввы Лукича, и даже не эфирный ветер были ему сейчас необходимы. А была необходима Ниточка Жихарева, она одна!

— Привязался наш москвич к Ниточке, как недостача к честному бухгалтеру! — ревниво клонил голову набок Кузьма Сухо-Дроссель.

А Леля, только что тайно прибавившая себе двадцать лет возраста (небывалое для любой женщины дело), Леля, готовая выставить Тиму-Тимофея своим сыном и думавшая, как бы половчей выскочить за Куроцапа замуж, Леля, чей интерес теперь как раз в привязанности приезжего к Ниточке и состоял, добавляла задумчиво: «Как лисий хвост к зайцу».

Ну а те, кто желал Ниточке и приезжему москвичу только добра, говорили совсем по-другому, и куда как ласковей: «Привязался, как поясок к халату». Или: «Прирос, как шерстинка к барашку».

— Но вполне возможно, что барашек этот и золотой, — добавляли вместе и порознь Коля и Пенкрат, готовившие, позабыв распри, решающий этап операции «Наследник».

Ничего про такие разговоры не зная, Ниточка и приезжий думали о своем. Не уходили и от размышлений о дальнейшей совместной жизни.

Приезжий настаивал на Москве.

Ниточка склонялась к Ярославлю.

Ниточке, конечно, тоже хотелось в Москву. Но…

В общем, внезапно она заявила: пока Трифон Петрович лично ей не скажет, что дальнейшая работа с эфирным ветром бессмысленна, что он увольняет Ниточку бесповоротно и навсегда, и, кроме того, пока не будет проведен Главный эксперимент, не будут получены его результаты — никуда она из Романова не уедет!

Олег Пенкрат решил сыграть во всей этой научно-изобретательской комедии свою роль. Важную роль, решающую.

В эфирный ветер он в глубине души не верил. Но в «Ромэфире» слыл рьяным его сторонником. Теперь Пенкрат придумал подмять эфирное дело под себя: Трифона нет как нет, в городе черт знает что творится! Пора защитить науку от грязных рук и тем самым сильно двинуть и ее, и себя вперед.

Пенкрат приготовился действовать: соблазн заарканить дело как следует был велик, и поэтому просчитывать детали он не стал. Общая мысль есть — и погнали!

«Лазером будем выжигать его, лазером! — неизвестно про кого шептал иногда вечерами Пенкрат. — А не поможет лазер — есть еще одно, давнее и проверенное средство!»

Ожидая очной и решающей встречи с наследником, Савва Лукич продолжал перебегать мыслью от радости к негодованию.

Мало того, что он потратил на городок Романов уйму золотого — и это в прямом смысле — времени! Мало того, что ему никак не хотели дать окончательного разрешения на вывоз «Парка советского периода» в Москву, выставляя при этом смешные резоны, вроде того, что вывоз скульптур, построек и, главное, почвы новейшего археологического периода может повредить городу в глазах туристов.

Мало! Так теперь еще какие-то бандосы покоя не дают. Сообщают: наследника показали не того! Якобы для получения финансовых выгод нагло подсунули Савве Лукичу другого…

За предоставление наследника настоящего бандосы требовали громадных бабок. В противном случае грозились унаследовать Саввино состояние — без всяких юридических тонкостей. И, конечно, без ожиданий, как они выразились по телефону, «долгой жизненной агонии мистера Куроцапа».

— Это у меня-то агония? — хватал за грудки что-то вновь взгрустнувшего Эдмундыча взбешенный Савва. — Нету у меня никаких агоний. А вот они точно через сутки агонизировать начнут!

Такие наезды терпеть было невозможно.

Русский пернач Куроцап грозно развел в сторону руки-крылья и…

Словом, Савва взял да и позвонил в Москву.

В самую высокую, последнюю и решающую инстанцию.

Но, прежде чем позвонить, милостиво разрешил представителю бандосов — какому-то сирийцу или айсору, очень вежливому и от этой вежливости почти онемевшему хмырю — показать того наследника, которого бандосы выдавали за настоящего.

Савву провели в сияющую изнутри и снаружи церковь и показали диакона Василиска.